хорошо еще, если офицер, производивший взыскание, не приказывал шляхтичу
тут же съесть намоченную в вине квитанцию.
   Но и это было шляхтичу нипочем! "Vivat  protector!"   - кричал он,  а  когда  офицер  уезжал,  приказывал
холопу тотчас лезть на крышу и смотреть, не едет ли другой. Но  если  бы
дело ограничивалось одними только контрибуциями. Хуже шведа были повсюду
предатели. Они мстили за старые обиды, сводили старые счеты,  сравнивали
с землей межевые знаки, захватывали луга и леса, и этим  друзьям  шведов
все сходило с рук. Из них хуже всех были диссиденты. Но  и  этого  мало.
Люди  отчаянные,  неудачники,  своевольники   и   смутьяны   сколачивали
вооруженные шайки и нападали на крестьян и шляхту. Им помогали  шведские
и немецкие  мародеры  и  всякая  вольница.  Страна  полыхала  в  пламени
пожаров, вооруженный солдатский кулак был занесен над городами, в  лесах
нападал разбойник. Никто и не помышлял  о  судьбах  Речи  Посполитой,  о
спасении ее, о свержении ига. Ни у кого не оставалось надежды...
   Как-то раз шведские и немецкие разбойники осадили в  собственном  его
имении Струги сохачевского старосту  Лущевского.  Человек  воинственный,
он, хоть и был уже стариком, упорно защищался. Как  раз  в  эту  пору  в
Струги приехал Кмициц, и именно тут, словно назревший нарыв, лопнуло его
терпение. Он позволил Кемличам "лупить", и сам так  стремительно  ударил
на разбойников, что разбил их наголову, изрубил, никого не щадя, и  даже
пленников велел утопить. Староста, которому эта  помощь  словно  с  неба
свалилась, с благодарностью принял своего спасителя,  тут  же  стал  его
потчевать, а пан Анджей, увидев вельможу, державного  мужа,  к  тому  же
человека старого закала, открылся ему в  своей  ненависти  к  шведам  и,
надеясь, что староста прольет бальзам в его душу, стал  спрашивать,  что
думает он о будущих судьбах Речи Посполитой.
   Но староста на все события смотрел совсем не так, как думал Кмициц.
   - Дорогой мой! - ответил он пану Анджею. - Не знаю, что сказал  бы  я
тебе, спроси ты меня об этом в ту пору, когда усы у меня  были  рыжие  и
разум омрачен плотскими помышленьями. Но сегодня, когда  мне  семьдесят,
усы у меня седые, умудрен я опытом  и  прозреваю  будущие  события,  ибо
одной ногой стою уже в могиле, скажу  я  тебе,  что  не  только  нам  не
сломить шведского могущества, даже если мы исправимся, но и всей Европе.
   - Да как же так? Откуда эта напасть?! - воскликнул Кмициц. - Когда же
Швеция была столь могущественна? Разве нас, поляков, не больше на свете?
Разве не можем мы набрать больше войска? Разве мы когда-нибудь  уступали
в храбрости шведам?
   - Нас, поляков, на свете в десять раз больше, богатства наши  господь
столь приумножил,  что  в  моем  Сохачевском  старостве  родится  больше
пшеницы, нежели  во  всей  Швеции,  что  до  храбрости,  то  я  был  под
Кирхгольмом,  где  мы  с  тремя   тысячами   гусар   разбили   вдребезги
восемнадцать тысяч отборного шведского войска.
   - Так по какой же причине, -  воскликнул  Кмициц,  у  которого  глаза
заблестели при воспоминании о Кирхгольме, - мы  и  сейчас  не  можем  их
одолеть?
   - Первое дело, - неторопливо ответил старик, - мы  умалились,  а  они
выросли и  нашими  же  собственными  руками  покорили  нас,  как  раньше
собственными их руками покорили немцев. Такова воля господня, и,  говорю
тебе, нет такой силы, которая сегодня могла бы устоять против них!
   - А коль опомнится шляхта и соберется на защиту своего государя, коль
возьмутся все за оружие, что ты посоветуешь  сделать  тогда  и  как  сам
поступишь?
   - Пойду на врага вместе со  всеми  и  сложу  свою  голову  и  всякому
посоветую сделать то же, ибо такие наступят времена, что лучше нам их не
видеть!
   - Горше, нежели теперь, быть  не  может!  Клянусь  богом,  не  может!
Немыслимое это дело! - воскликнул Кмициц.
   - Видишь ли, - молвил  староста,  -  антихрист  явится  перед  вторым
пришествием, и сказано в  Писании,  что  злые  возьмут  тогда  верх  над
праведными, и антихрист будет  ходить  по  свету,  проповедовать  против
истинной веры и совращать людей в веру ложную. По божию попущению  везде
восторжествует зло, и так будет до той самой поры, когда ангелы  трубным
гласом возвестят о скончании века.
   Староста откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и продолжал  тихим,
таинственным голосом:
   - Сказано в Писании, что знамения будут. Знамения на  солнце  в  виде
меча и десницы уже были.  Боже,  буди  милостив  к  нам,  грешным!  Злые
одолевают праведных, ибо побеждает швед и его приспешники. Истинная вера
в упадке, ибо возвышаются  лютеране.  Люди!  Ужели  вы  не  видите,  что
приближается dies irae, dies illa .  Мне
семьдесят лет, и стою я на бреге Стикса, перевозчика  жду  и  челн...  Я
прозреваю будущее!
   Староста умолк, а Кмициц в страхе смотрел на него, ибо мысли  старика
показались ему справедливыми и выводы верными,  испугался  он  Страшного
суда и крепко задумался.
   Но староста не глядел на него, взор его был устремлен в пространство.
   - Так как же победить шведов, - сказал он в заключение, -  когда  это
божье попущение, воля господня, открытая и возвещенная в  пророчествах?!
В Ченстохову надо идти, в Ченстохову!
   И он снова умолк.
   Заходило солнце, косые лучи его, заглядывая в  окна,  преломлялись  в
стеклах, оправленных свинцом, и ложились  на  пол  семицветною  радугой.
Покой погружался во мрак. Кмицицу становилось все страшней, минутами ему
чудилось, что стоит только исчезнуть свету, и тотчас  раздастся  трубный
глас ангелов, зовущих на суд.
   - О каких пророчествах ты говоришь,  милостивый  пан?  -  спросил  он
наконец у старосты, ибо молчание показалось ему еще страшнее.
   Вместо ответа староста повернулся к двери, ведшей в смежный покой,  и
позвал:
   - Оленька! Оленька!
   - О, боже! - воскликнул Кмициц. - Кого это ты зовешь?
   В эту минуту он во все верил, верил и в то, что  его  Оленька,  чудом
перенесенная из Кейдан, явится его взору. И, забыв обо всем на свете, он
впился глазами в дверь и ждал, затаив дыханье.
   - Оленька! Оленька! - снова позвал староста.
   Дверь отворилась, и вошла не панна Биллевич,  а  тоненькая,  высокая,
красивая девушка, строгостью и спокойствием, разлитым  в  лице,  немного
напоминавшая Оленьку. Она была бледна, быть  может,  даже  нездорова,  а
может, напугана недавним нападением и шла, потупя взор,  такой  тихой  и
легкой стопою, будто несло ее легкое дуновение.