поглядеть и решить, стоит ли попробовать ее на зубок, а тем  временем  я
подумаю, как покорить ее сердце. Только не говори ты ей, ради Христа,  о
том, что сделал Кмициц, а то  это  возвысит  его  в  ее  глазах,  и  она
останется верна ему. А за ужином, что бы я ни говорил, ни в чем  мне  не
противоречь. Увидишь, как стану я ее покорять,  вспомнишь  свои  молодые
годы.
   Князь Януш махнул рукой и вышел, а князь Богуслав подложил  руки  под
голову и стал придумывать средства, как покорить сердце девушки.

ГЛАВА VIII

   Кроме  россиенского  мечника  с  Оленькой  на  ужин  позвали   высших
кейданских офицеров и кое-кого из придворных  князя  Богуслава.  Сам  он
явился такой нарядный и такой красивый, что глаз не отведешь. Парик  его
был преискусно завит в волнистые букли, лицо  нежностью  и  цветом  было
подобно кипени и розе, усы - чистому шелку, глаза - звездам. Он был весь
в черном; разрезные рукава  черного  кафтана,  сшитого  из  бархатных  и
матерчатых полос, были застегнуты по  руке  до  плеч.  Широкий  отложной
ворот  из  прелестнейших  брабантских  кружев,  которым  цены  не  было,
обрамлял  его  шею,  кисть  украшали  такие  же  манжеты.  Золотая  цепь
ниспадала на грудь, а переброшенная через  правое  плечо  на  левый  бок
шпажная  перевязь  голландской  кожи  была  вся  осыпана  брильянтами  и
переливалась, словно полоса солнечного блеска. Так же сверкала осыпанная
брильянтами рукоять шпаги, а в бантах башмаков играли два самых  крупных
брильянта,  величиною  с  лесной  орех.  Надменен  осанкою,   столь   же
благороден, сколь и прекрасен был с виду князь Богуслав.
   В одной руке он сжимал кружевной платок,  другою  придерживал  шляпу,
надетую по тогдашней моде на рукоять шпаги и украшенную черными завитыми
страусовыми перьями непомерной длины.
   Все, не  исключая  князя  Януша,  смотрели  на  него  с  восторгом  и
восхищением. Князь воевода вспомнил свои  молодые  годы,  когда  он  при
французском дворе вот  так  же  подавлял  всех  красотой  и  богатством.
Далекие были  это  годы,  но  гетману  казалось,  что  теперь  он  снова
возродился в блистательном кавалере, носившем то же имя, что и он.
   Развеселился  князь  Януш  и,  проходя  мимо,  коснулся  указательным
пальцем груди брата.
   - Ты словно месяц ясный, - сказал он. - Уж не для панны Биллевич  так
нарядился?
   - Месяц всюду проникнет, - хвастливо ответил Богуслав.
   И продолжал разговор с Ганхофом, около которого, быть  может  не  без
умысла, остановился, чтобы показаться еще краше: Ганхоф был на  редкость
безобразен, лицо у него было темное, рябое, нос ястребиный, усы торчком;
ангелом тьмы казался он, а Богуслав рядом с ним ангелом света.
   Но вот вошли дамы: пани Корф и Оленька. Богуслав  бросил  на  Оленьку
быстрый взгляд и, небрежно поклонившись пани Корф, готов уже был прижать
пальцы к губам, чтобы по  кавалерской  моде  послать  девушке  воздушный
поцелуй;  но,  заметив  гордую,  величественную  и  тонкую  ее  красоту,
мгновенно переменил тактику. Правой  рукой  он  схватил  свою  шляпу  и,
приблизясь к девушке, поклонился так низко, что согнулся почти  кольцом,
букли парика упали по обе стороны плеч, шпага вытянулась вдоль, а он все
стоял  так,  нарочно  метя  пол  перьями  шляпы  в  знак   почтительного
восхищения. Более изысканного  поклона  он  не  мог  бы  отвесить  самой
французской королеве. Оленька,  которая  знала  об  его  приезде,  сразу
догадалась, кто стоит перед нею, и, прихватив кончиками пальцев  платье,
сделала такой же глубокий реверанс.
   Все пришли в восторг, в одном  этом  поклоне  увидев  всю  красоту  и
изысканность манер обоих, не очень знакомую Кейданам,  так  как  княгиня
Радзивилл, будучи валашкой , больше любила восточную пышность,
нежели изысканность, а княжна была еще маленькой девочкой.
   Но тут Богуслав поднял голову,  легким  движением  откинул  на  спину
букли парика и, усиленно шаркая ногами, поспешил к Оленьке; бросив  пажу
свою шляпу, он в ту же минуту подал девушке руку.
   - Глазам своим не верю... Уж не сон ли это? - говорил он, ведя  ее  к
столу. - Скажи, прелестная богиня, каким чудом сошла ты с Олимпа к  нам,
в Кейданы?
   - Хоть не богиня я, простая шляхтянка, - ответила Оленька,  -  но  не
так уж проста, чтобы не увидеть в твоих речах, ясновельможный князь,  не
более как обыкновенную учтивость.
   - Будь я самым учтивым кавалером, твое зеркало  скажет  тебе  больше,
чем я.
   - Скажет не больше, но прямей, - ответила она и сложила, по тогдашней
моде, губы сердечком.
   - Будь хоть одно в этом покое, я бы тотчас  подвел  тебя  к  нему!  А
покуда загляни мне в глаза, посмотрись, и ты  увидишь,  искренен  ли  их
восторг!
   Богуслав склонил голову, и перед Оленькой блеснули его большие глаза,
бархатные, сладостные, пронзительные и жгучие. От их огня  лицо  девушки
вспыхнуло ярким румянцем,  она  потупила  взор  и  слегка  отстранилась,
почувствовав, что Богуслав легонько прижал к себе ее руку.
   Так они подошли к столу. Он сел  рядом  с  нею,  и  видно  было,  что
красота ее в самом деле произвела на  него  необыкновенное  впечатление.
Он, верно, думал увидеть пригожую, как лань, шляхтяночку, визгливую, как
сойка, хохотунью, с лицом, как маков  цвет,  а  нашел  гордую  панну,  у
которой в изломе черных бровей  читалась  непреклонная  воля,  в  глазах
строгость и ум, во всем облике детское спокойствие и ясность,  и  притом
такое благородство в осанке, такое изящество и прелесть, что  при  любом
королевском дворе она могла бы стать предметом обожания первых в  стране
кавалеров.
   Восторг и желанье будила неизъяснимая ее  красота;  но  было  в  этой
красоте величие, смирявшее порыв страстей,  так  что  Богуслав  невольно
подумал: "Слишком рано прижал  я  руку,  такую  наглостью  не  возьмешь,
потоньше надо!"
   Тем не менее он положил покорить ее сердце и  испытал  дикую  радость
при мысли о том, что придет минута, когда это девственное величие и  эта
чистая прелесть отдадутся на его милость. Грозное лицо Кмицица заслоняло
его  мечтанья;  но  для  дерзкого  кавалера  это  было  лишь  еще  одною
приманкой. Он весь запылал от этих чувств, кровь заиграла в  его  жилах,
как у восточного скакуна, все движения  необычайно  оживились,  он  весь
сиял, как его брильянты.
   Разговор за столом стал общим,  верней  сказать,  превратился  в  хор