В Варшаве уже давно хозяйничали шведы. Виттенберг, правитель города и
начальник гарнизона, находился в это время  в  Кракове,  и  его  замещал
Радзеёвский. Не меньше двух  тысяч  солдат  стояло  и  в  самом  городе,
обнесенном валами, и в прилегающих к нему городских владениях магнатов и
церкви, застроенных пышными дворцами и костелами. Замок и город не  были
разрушены, так как Вессель, маковский староста, сдал Варшаву без боя,  а
сам  с  гарнизоном  бежал,   опасаясь   мести   своего   личного   врага
Радзеёвского.
   Но когда Кмициц присмотрелся поближе, он на многих домах увидел следы
разбойничьих рук. Это были дома жителей, которые бежали  из  города,  не
желая терпеть чужого господства, или оказали сопротивление, когда  шведы
врывались на валы.
   Из дворцов, поднимавшихся за валами, прежний блеск сохранили лишь те,
хозяева которых душой и телом  предались  шведам.  Во  всем  великолепии
высились и дворец  Казановских,  ибо  охранял  его  сам  Радзеёвский,  и
собственный дворец Радзеёвского, и дворец Конецпольского, и тот, который
был сооружен Владиславом Четвертым и назван потом Казимировским; но дома
духовенства были сильно  разрушены,  полуразрушен  был  дворец  Денгофа,
совершенно разграблен канцлерский дворец на Реформатской улице, или  так
называемый дворец Оссолинских. В окна выглядывали немецкие  наемники,  а
дорогая утварь, которую покойный канцлер  за  большие  деньги  вывез  из
Италии: флорентинская кожа, голландские  гобелены,  изящные,  выложенные
перламутром столики, картины, бронзовые и мраморные статуи, венецианские
и гданские часы, великолепные  зеркала  -  либо  валялись  беспорядочной
кучей во дворе, либо уже были увязаны и ждали, когда их отправят вниз по
Висле в Швецию. Стража стерегла эти богатства, между  тем  как  ветер  и
дождь разрушали их.
   Такую же картину можно было наблюдать во многих других местах, и хоть
столица сдалась без боя, тридцать огромных барж  уже  стояли  на  Висле,
готовые к вывозу добычи.
   Город казался чужеземным. Не польская, а чужая речь звучала  чаще  на
улицах,  на  каждом  шагу  встречались  шведские  и  немецкие   солдаты,
французские, английские и шотландские наемники в самых разных  мундирах,
в шляпах и в лодейчатых  шлемах  с  гребнями,  в  кафтанах,  панцирях  и
полупанцирях, в чулках и в шведских ботфортах.  Всюду  чуждая  пестрота,
чуждая одежда, чуждые лица, чуждые песни. Даже лошади были каких-то иных
статей, не таких, к которым привык глаз.
   В город слетелось множество смуглолицых, черноволосых армян в пестрых
ермолках, - эти явились скупать добычу.
   Но больше всего поражали  несметные  толпы  цыган,  которые  со  всех
концов Речи Посполитой бог весть зачем притащились вслед  за  шведами  в
Варшаву. Их  шатры  стояли  перед  Уядзовским  дворцом  и  во  владениях
капитула, образуя в каменном  городе  как  бы  свой,  особый  полотняный
город.
   Среди этих разноязычных толп  совершенно  пропадали  местные  жители;
безопасности ради они больше сидели по  домам,  а  показываясь  изредка,
торопливо пробегали по улицам. Лишь порою через Краковское предместье  к
замку проносилась барская карета в сопровождении гайдуков или  солдат  в
польских мундирах, напоминая о том, что это польский город.
   Только по воскресным и праздничным дням,  когда  колокола  сзывали  в
костел, толпы народа выходили из домов, и столица принимала прежний вид;
но и тогда перед костелами выстраивались чужие солдаты, чтобы  поглазеть
на женщин, подергать их за платья, когда они, потупясь, проходили  мимо,
позубоскалить, а порой и  затянуть  непристойную  песню  как  раз  в  ту
минуту, когда в костеле звучало торжественное песнопение.
   Как злые грезы, промелькнуло все это  перед  изумленным  взором  пана
Анджея; но он недолго пробыл в Варшаве, никого он там не знал  и  некому
было ему излить свою душу.  Он  не  свел  дружбы  даже  с  той  приезжей
польской шляхтой, которая остановилась на постоялых дворах,  построенных
на  Длугой  улице  еще  при  короле  Сигизмунде  Третьем.   Правда,   он
заговаривал иной раз с шляхтичами, пытаясь узнать у них новости; но  все
они  были  заядлыми  приверженцами  шведов;  ожидая  возвращения   Карла
Густава, они  заискивали  перед  Радзеёвским  и  шведскими  офицерами  в
надежде получить староство, церковное или частное конфискованное  имение
и всякую иную добычу. Все они одного только стоили: плюнуть в  глаза  да
отойти, что Кмициц, надо сказать, делал довольно охотно.
   О горожанах Кмициц слышал только, что  они  сожалеют  о  былых  днях,
печалятся о ввергнутой в пучину бедствий отчизне и добром своем  короле.
Шведы жестоко преследовали  их,  отнимали  дома,  налагали  контрибуции,
сажали в тюрьмы.
   Ходила молва, будто цехи, - особенно оружейный, мясницкий, скорняжный
и богатый сапожный, - тайно хранят оружие, что они ждут возвращения  Яна
Казимира, не теряют надежды и при первой же помощи извне готовы  ударить
на шведов.
   Слушая эти рассказы, Кмициц ушам своим не верил, в голове у  него  не
укладывалось, что люди подлого сословия и подлого звания  могут  хранить
верность своему  законному  монарху  и  больше  любить  отчизну,  нежели
шляхта, которая от пелен должна была питать эти чувства.
   Но именно шляхта и магнаты становились на сторону шведов,  а  простой
народ только о том и думал, как бы  дать  отпор  врагу,  и  когда  шведы
сгоняли  людей  на  работы  по  укреплению  Варшавы,  простолюдин  часто
предпочитал кнут,  тюрьму,  даже  смерть,  только  бы  не  содействовать
укреплению шведского могущества.
   За Варшавой страна кипела, как улей. Все дороги,  города  и  местечки
были запружены солдатами и  челядью,  которая  сопровождала  магнатов  и
шляхту, служившую шведам. Все было захвачено,  усмирено,  покорено,  все
было таким шведским, точно страна испокон веку была в руках шведов.
   Пан Анджей не встречал никого, кроме  шведов  и  их  приспешников  да
людей отчаявшихся, равнодушных,  проникшихся  убежденьем,  что  все  уже
пропало. Никто и не помышлял о сопротивлении, все  смиренно  и  поспешно
исполняли такие приказы, что и половина или  даже  десятая  часть  их  в
прежнее время была бы встречена бурей протестов. Такой обнял всех страх,
что даже  обиженные  громко  прославляли  милостивого  покровителя  Речи
Посполитой.
   Прежде не раз бывало, что сборщиков  гражданских  и  военных  податей
шляхтич встречал во главе вооруженной челяди, с ружьем в руках, а теперь
шведы налагали подати, какие им вздумается, и шляхта платила их с  такой
же покорностью, с какой овцы отдают шерсть стригалям. Случалось, одну  и
ту же подать взыскивали дважды.  Напрасно  было  предъявлять  квитанции;