Краковом и вел осаду прежней польской столицы.
   А пока пан Анджей решил  заночевать  в  Пшасныше,  чтобы  дать  отдых
лошадям и, не меняя нового имени, сменить все  же  худородную  кожу.  Он
заметил, что к убогому барышнику все относятся с пренебрежением  и  всяк
норовит напасть на него, не особенно  опасаясь,  что  за  бедняка  могут
притянуть  к  ответу.  Худородному  и  к  шляхте  побогаче  трудно  было
приступиться, а стало быть, труднее узнать, что у кого на уме.
   Он оделся прилично своему званию и положению и  направился  в  корчму
побеседовать с шляхетской братией. Однако не порадовали пана  Анджея  ее
речи. На постоялых дворах и в шинках шляхта пила за  здоровье  шведского
короля и со шведскими офицерами поднимала чары за его успехи и  смеялась
шуточкам, которые они  позволяли  себе  над  королем  Яном  Казимиром  и
Чарнецким.
   Такими подлыми сделал людей страх за свою шкуру и свое добро, что они
униженно заискивали перед захватчиками, наперебой  стараясь  развеселить
их. В одном только не переходили они границ. Они позволяли смеяться  над
собою, над королем, над гетманами, над Чарнецким, но  не  над  верой,  и
когда один шведский офицер заявил, что лютеранская вера так  же  хороша,
как католическая, сидевший рядом с ним молодой  шляхтич  Грабковский  не
стерпел  богохульства  и  ударил  офицера  обушком  в  висок,   а   сам,
воспользовавшись суматохой, ускользнул из шинка и пропал в толпе.
   Шведы бросились было  преследовать  его;  но  пришли  вести,  которые
отвлекли от шляхтича общее внимание. Прискакали гонцы с донесением,  что
Краков сдался, что Чарнецкий в плену и  рухнула  последняя  преграда  на
пути шведского владычества.
   В первую минуту шляхта онемела; но шведы возликовали и стали  кричать
"ура". В костеле  Святого  духа,  в  костеле  бернардинов  и  в  недавно
сооруженном пани Мостовской монастыре бернардинок было велено звонить  в
колокола. Пехота и рейтары, выйдя из пивных и цирюлен, в боевых порядках
явились на рынок и давай палить из пушек и мушкетов. Затем для войска  и
горожан выкатили бочонки горелки, меду и пива, разожгли смоляные  бочки,
и пир шел до поздней ночи. Шведы  вытащили  из  домов  горожанок,  чтобы
плясать с ними, вольничать и веселиться. А  в  толпе  загулявших  солдат
кучками прохаживалась шляхта, пила вместе с  рейтарами  и  волей-неволей
притворялась, что она тоже рада падению Кракова и поражению Чарнецкого.
   Так мерзко стало от этого  Кмицицу,  что  он  рано  ушел  к  себе  на
квартиру в предместье, но уснуть не мог. Жар его снедал, и душу  терзало
сомненье, не слишком ли поздно стал он на правый путь, когда вся  страна
уже в  руках  шведов.  Он  начинал  думать,  что  все  потеряно  и  Речь
Посполитая никогда не воскреснет из праха.
   "Это не неудачная война,  -  думал  он,  -  которая  может  кончиться
потерей какой-нибудь провинции, это безвозвратная гибель, ибо  вся  Речь
Посполитая становится шведской провинцией.  Мы  сами  тому  виною,  а  я
больше всех!"
   Жгла его эта мысль, и совесть его грызла. Сон бежал с  его  глаз.  Он
сам  не  знал,  что  делать:  ехать  дальше,  оставаться  на  месте  или
возвращаться назад? Если собрать ватагу и учинять набеги на шведов - они
станут преследовать его не как солдата, а как разбойника. Да и на  чужой
он теперь стороне, где его никто не знает. Кто пойдет  за  ним?  На  его
клич слетались неустрашимые люди в Литве, когда он  сам  был  славен,  а
здесь если кто и слыхал о Кмицице, то почитал его  изменником  и  другом
шведов, а о Бабиниче, ясное дело, никто и не слыхивал.
   Все напрасно, и к королю незачем ехать, слишком поздно! И в  Подляшье
незачем  ехать,  -  конфедераты  почитают  его  изменником,  и  в  Литву
возвращаться незачем, ибо там властвует Радзивилл,  и  здесь  оставаться
незачем, ибо нет тут для него никакого дела. Лучше уж  смерть,  чтоб  не
глядеть на свет божий и бежать от угрызений совести!
   Но будет ли лучше на том свете тем, кто, нагрешив, ничем  не  искупил
своей вины и со всем ее  бременем  предстанет  перед  судом  всевышнего?
Кмициц метался на своем ложе, как на ложе пыток. Такой кромешной муки не
испытывал он даже в лесной хате Кемличей.
   Он кипел здоровьем и силой, готов был на любое дело, душа его рвалась
в бой, а тут все пути были заказаны, -  хоть  головой  об  стену  бейся.
Выхода нет, нет спасения и нет надежды!
   Прометавшись ночь напролет, он вскочил еще до света, разбудил людей и
тронулся в путь. Он ехал в Варшаву, сам не зная, зачем и для  чего  туда
едет. С отчаяния он бежал  бы  в  Сечь;  но  времена  были  уже  не  те,
Хмельницкий с Бутурлиным разбили как раз под Гродеком великого коронного
гетмана, огнем и мечом опустошая юго-восточные провинции Речи Посполитой
и засылая свои разбойничьи ватаги даже под Люблин.
   По дороге в Пултуск пан  Анджей  повсюду  встречал  шведские  отряды,
сопровождавшие подводы с припасом, зерном, хлебом, пивом и  целые  гурты
скотины. Со стоном и слезами шли с ними толпы мужиков или мелкой шляхты,
которых таскали с подводами миль за двадцать от дому. Счастлив был  тот,
кто получал позволение вернуться с подводой  домой,  но  не  всегда  это
случалось: после доставки припасов шведы гнали мужиков и однодворцев  на
работы, - чинить крепости, строить сараи и амбары.
   Видел Кмициц и то, что шведы под Пултуском хуже обращаются с народом,
чем в Пшасныше; он не мог понять, в чем дело,  и  расспрашивал  об  этом
встречных шляхтичей.
   - Чем ближе к Варшаве, милостивый пан, - объяснил ему один из них,  -
тем больше шведы теснят народ. Там, куда они только пришли и где им  еще
может грозить  опасность,  они  помягче,  сами  оглашают  капитуляции  и
королевские указы против притеснителей; но там, где они уже утвердились,
где заняли поблизости без боя какой-нибудь замок,  они  тотчас  забывают
все свои посулы и никого не щадят, грабят, обижают,  обирают,  поднимают
руку на костелы, духовенство и даже на монахинь. Это все еще  ничего,  а
вот что в Великой Польше творится - этого никакими словами не опишешь!
   Тут шляхтич стал рассказывать, что творил  жестокий  враг  в  Великой
Польше, какие грабежи, насилия, убийства совершал, как  ломал  пальцы  в
курках и каким жестоким подвергал пыткам, чтобы  выведать,  где  деньги;
как в самой Познани был убит ксендз провинциал
Браницкий, а простой люд подвергался  таким  зверским  пыткам,  что  при
одном воспоминании волосы шевелились на голове.
   - Везде так будет, -  говорил  шляхтич.  -  Божье  попущение!  Близок
Страшный суд! Чем дальше, тем хуже, и ниоткуда не видно спасения!
   - Человек я нездешний, - сказал Кмициц, - но только странно мне:  что
же это вы так терпеливо сносите все обиды, хоть сами шляхтичи и рыцари?
   - С чем же нам выступить против них? - воскликнул шляхтич. - С чем? В
их руках замки, крепости, пушки, порох, мушкеты, а у нас даже  охотничьи