надо покориться шведскому королю. Воистину, ради  кого  вы,  преподобные
отцы, и вы, братья шляхтичи, взялись за мечи? Ради  кого  не  щадите  ни
сил, ни трудов, ни крови, ни мук? Ради кого, упорствуя, - увы, напрасно!
- подвергаете и себя и святыню сию мести  непобедимых  шведских  полчищ?
Ради Яна Казимира? Но он сам забыл о  нашем  королевстве.  Разве  вы  не
знаете, что он уже сделал выбор и хлопотливой короне  предпочел  веселые
пиры и мирные забавы, отрекся от престола в пользу Карла Густава? Вы  не
хотите оставить его, а  он  сам  вас  оставил;  вы  не  хотели  нарушить
присягу, а он сам ее нарушил; вы готовы умереть за него, а он ни о  вас,
ни о нас не думает! Карл Густав теперь наш законный король! Смотрите же,
не навлеките на себя не только гнев короля, и месть, и разрушение, но  и
гнев господень за грех против небес, против креста и пресвятой девы, ибо
не на захватчика поднимаете вы дерзновенную  руку,  но  на  собственного
государя!
   Тишина встретила эти слова, словно пролетел ангел смерти.
   Ибо что могло быть страшнее вести об отречении Яна  Казимира?  Трудно
было поверить ужасным этим речам; но ведь старый шляхтич  говорил  перед
распятием, перед образом Марии, со слезами на глазах.
   Но если  это  правда,  то  дальнейшее  сопротивление  и  впрямь  было
безумством. Шляхтичи закрыли руками глаза, иноки надвинули  капюшоны,  и
все длилось  гробовое  молчание;  один  только  ксендз  Кордецкий  начал
усердно шептать побелевшими губами  молитву,  а  глаза  его,  спокойные,
глубокие, светлые и проницательные, были упорно устремлены на шляхтича.
   Тот чувствовал на себе взгляд приора, и нехорошо, не по себе было ему
под этим испытующим взглядом; он хотел сохранить благостную личину  души
достойной, истерзанной горем и питающей лишь добрые чувства, но не  мог:
глаза его  беспокойно  забегали,  и  через  минуту  вот  что  сказал  он
преподобным отцам:
   - Нет ничего горше, чем  разжигать  злобу,  слишком  долго  испытывая
терпение. Лишь одно может произойти от вашего упорства: святой храм  сей
будет разрушен, а вы, - спаси вас боже! - сдадитесь на волю  жестокой  и
страшной силы, коей вам придется покориться. Отречение от  дел  мирских,
уход от них - таково оружие иноков. Что вам до бранных бурь,  вам,  кому
иноческий чин  повелевает  молчание  и  пустынножительство.  Братья  мои
любезнейшие, отцы преподобные, не берите на душу  греха,  не  берите  на
совесть свою столь тяжкой ответственности! Не вы  зиждители  сей  святой
обители, не вам одним должна она служить! Пусть  же  цветет  она  многие
лета и ниспосылает благословение на землю сию, дабы сыны  наши  и  внуки
могли радоваться за нее!
   Тут изменник воздел руки и вовсе прослезился; шляхтичи молчали,  отцы
молчали; сомнение  овладело  всеми,  измученные  сердца  были  близки  к
отчаянию, свинцом легла на душу мысль о тщете всех их усилий.
   - Я жду вашего ответа, отцы! -  поникнув  головою,  сказал  почтенный
изменник.
   Но тут встал ксендз Кордецкий и голосом, в котором не  было  ни  тени
сомнения, ни тени колебания, произнес, словно в пророческом наитии:
   - То, что ты говоришь, вельможный пан, будто Ян Казимир нас  оставил,
будто отрекся уже и права  свои  Карлу  передал,  -  это  ложь!  Надежда
пробудилась в сердце  изгнанного  нашего  государя,  и  никогда  еще  не
трудился он столь усердно, как в эту минуту, дабы спасти отчизну,  вновь
воссесть на трон и нам, угнетенным, прийти на помощь!
   Личина тотчас спала с лица изменника,  злоба  и  разочарование  столь
явно изобразились на нем, будто змеи выползли вдруг из  недр  его  души,
где дотоле таились.
   - Откуда эти слухи? Откуда эта уверенность? - спросил он.
   - Вот  откуда!  -  показал  ксендз  Кордецкий  на  большое  распятие,
висевшее на стене. - Иди, положи пальцы на перебитые голени  Христовы  и
повтори еще раз то, что ты сказал!
   Изменник  скорчился,  будто  под  тяжестью  железной   длани;   страх
изобразился на его лице, словно новая змея выползла из недр души.
   А ксендз  Кордецкий  стоял  величественный  и  грозный,  как  Моисей;
сияние, казалось, окружало его чело.
   - Иди, повтори! - не опуская руки, сказал он таким  могучим  голосом,
что даже своды задрожали и повторили эхом, словно объятые ужасом. - Иди,
повтори!..
   Наступила минута немого молчания, наконец раздался приглушенный голос
пришельца:
   - Я умываю руки...
   - Как Пилат! - закончил ксендз Кордецкий.
   Изменник  встал  и  вышел  вон.  Он  торопливо  миновал  монастырское
подворье, а когда очутился за вратами обители, пустился чуть  не  бегом,
точно невидимая сила гнала его прочь из монастыря к шведам.
   Тем временем к Чарнецкому и  Кмицицу,  которые  не  были  на  совете,
пришел Замойский, чтобы рассказать им обо всем происшедшем.
   - Не принес ли добрых вестей этот посол? - спросил пан Петр. - Лицо у
него приятное...
   - Избави нас бог от такой приятности! - ответил серадзский мечник.  -
Сомнения он принес и соблазн.
   - Что же он говорил?  -  спросил  Кмициц,  поднимая  вверх  зажженный
фитиль, который держал в руке.
   - Говорил, как изменник, продавшийся врагу.
   - Верно, потому и бежит  теперь  так!  -  сказал  Петр  Чарнецкий.  -
Поглядите, чуть не бегом припустился к шведам. Эх, и  послал  бы  я  ему
пулю вдогонку!..
   - Ну что ж, вот и пошлем! - сказал вдруг Кмициц.
   И прижал к запалу фитиль.
   Не успели Замойский  и  Чарнецкий  опомниться,  как  грянул  выстрел.
Замойский за голову схватился.
   - Боже мой! Что ты наделал! - крикнул он. - Ведь это посол!
   - Беды наделал, - ответил Кмициц, глядя вдаль, - потому  промахнулся!
Он уже встал и бежит дальше. Эх, ушел! - Тут он повернулся к Замойскому:
- Вельможный пан мечник, когда бы я даже в зад ему  угодил,  они  бы  не
доказали, что мы с умыслом стреляли в него, а я,  слово  чести,  не  мог
фитиль удержать в руках. Сам он у меня  выпал.  Никогда  не  стал  бы  я
стрелять в посла, будь он шведом, но как завижу поляка-изменника,  прямо
с души воротит!
   - Да ты подумай только, какой беды ты бы натворил, ведь они бы  нашим
послам стали наносить обиды.
   Но Чарнецкий в душе был доволен; Кмициц слышал, как  он  ворчал  себе
под нос: