- Генерал, что вы думаете с ним делать?
   - Я бы приказал его повесить, но я сам солдат и умею ценить отвагу  и
мужество. К тому же  он  знатный  шляхтич.  Я  прикажу  сегодня  же  его
расстрелять.
   - Генерал! Не мне учить славнейшего воителя и державного  мужа  новых
времен; но я позволю  себе  заметить,  что  этот  человек  снискал  себе
великую славу. Если вы это сделаете, хоругви  Зброжека  и  Калинского  в
лучшем случае в тот же день уйдут  от  вас  и  встанут  на  сторону  Яна
Казимира.
   - Если так, я прежде велю искрошить их! - крикнул Миллер.
   - Генерал, за это отвечать придется Трудно будет  утаить  истребление
двух хоругвей, а как только об этом пройдет слух,  все  польские  войска
оставят  Карла  Густава.  Вы  сами  знаете,  генерал,  они  и  без  того
ненадежны. На гетманов и то нельзя положиться А ведь на  стороне  нашего
государя Конецпольский с шестью тысячами отборной конницы. Это не шутка!
Избави бог, коль и они обратятся против нас, против  его  величества.  А
тут еще  эта  крепость  упорно  обороняется,  да  и  нелегкое  это  дело
искрошить хоругви Зброжека и Калинского, ведь тут и Вольф с пехотой. Они
могут связаться с гарнизоном крепости...
   - Сто чертей! - прервал его Миллер. - Чего ты  хочешь,  Куклиновский?
Чтобы я даровал ему жизнь? Не бывать этому!
   - Я хочу, - ответил Куклиновский, - чтобы вы отдали его мне.
   - А что ты с ним сделаешь?
   - Я? С живого шкуру спущу!
   - Да ты настоящего его имени и то не знал, стало быть, не был  знаком
с ним. Что ты имеешь против него?
   - Я с ним только в  Ченстохове  познакомился,  когда  вы  второй  раз
послали меня туда.
   - У тебя есть повод для мести?
   -  Генерал,  я  хотел  склонить  его  перейти  в  наш  стан.   А   он
воспользовался тем, что я говорил с  ним  не  как  посол,  а  как  особа
приватная, и оскорбил меня, Куклиновского, так, как никто в  жизни  меня
не оскорблял.
   - Что он тебе сделал?
   Куклиновский затрясся и заскрежетал зубами.
   - Лучше об этом не рассказывать! Отдайте мне его, генерал! Все  равно
ждет его смерть, а мне бы хотелось прежде потешиться над ним. Тем  более
что это тот самый Кмициц, перед которым я благоговел и который  так  мне
отплатил. Отдайте мне его, генерал! И для вас это будет  лучше!  Если  я
его убью, Зброжек, Калинский, а с ними все польские  рыцари  не  на  вас
обрушатся, а на меня, ну а уж я как-нибудь с ними справлюсь. Не будет ни
зла, ни обиды, ни бунта. Будет мое приватное дельце об  шкурке  Кмицица,
которой я велю обтянуть барабанчик.
   Миллер задумался; по лицу его пробежала внезапно тень подозрения.
   - Куклиновский, - сказал он, - уж не хочешь ли ты спасти его?
   Куклиновский тихо рассмеялся; но так страшен и непритворен  был  этот
смех, что Миллер перестал сомневаться.
   - Может, это и дельный совет! - сказал он.
   - За все мои заслуги я прошу только этой награды!
   - Что ж, бери его!
   Они пошли в покой, где собрались остальные офицеры.
   - За заслуги полковника Куклиновского, - обратился к ним Миллер, -  я
отдаю ему пленника.
   На минуту воцарилось молчание; затем Зброжек, подбоченясь, спросил  с
презрением в голосе:
   - А что пан Куклиновский собирается делать с пленником?
   Куклиновский, обычно сутуливший спину,  выпрямился  вдруг,  губы  его
растянулись в зловещей усмешке, ресницы задрожали.
   - Если кому не понравится, что я сделаю с пленником,  он  знает,  где
меня можно найти, - ответил он.
   И тихо звякнул саблей.
   - Слово, пан Куклиновский! - сказал Зброжек.
   - Слово, слово!
   И Куклиновский подошел к Кмицицу:
   - Пойдем, золотко, со мной, пойдем, знаменитый  солдатик!  Ослаб  ты,
братец, немножко, надо тебя подлечить. Я тебя подлечу!
   - Ракалия! - ответил Кмициц.
   - Ладно, ладно, гордая душенька! А покуда пойдем!
   Офицеры остались в покое, а Куклиновский вышел на улицу и  вскочил  в
седло С ним было трое солдат; одному из них он приказал накинуть Кмицицу
на  шею  аркан,  и  все  они  направились  в  Льготу,  где  стоял   полк
Куклиновского.
   Всю дорогу Кмициц жарко молился. Он видел, что смерть его  близка,  и
предавал душу богу. Он так погрузился в молитву и  размышления  о  своей
горькой участи, что не слышал, что говорил ему Куклиновский, не  заметил
даже, долог ли был путь.
   Они   остановились   наконец   подле   маленькой   риги,   пустой   и
полуразрушенной, стоявшей особняком в чистом поле, неподалеку от стоянки
полка Куклиновского. Полковник приказал ввести Кмицица  в  ригу,  а  сам
обратился к одному из солдат.
   - Езжай в полк за веревками, - распорядился он, - да прихвати лагунку
горящей смолы.
   Солдат поскакал во весь дух и через четверть часа примчался назад еще
с одним товарищем. Они привезли все, что требовал полковник.
   - Раздеть этого молодчика донага, - сказал  Куклиновский,  -  связать
веревкой назади руки и ноги и подтянуть к балке!
   - Ракалия! - повторил Кмициц.
   - Ладно, ладно, мы еще поговорим, время у нас есть!
   Тем временем один из солдат влез на  балку,  а  остальные  сорвали  с
Кмицица одежду. Раздев рыцаря, три палача положили его на землю  ничком,
длинной веревкой связали ему руки и ноги, затем,  обернув  ею  туловище,
бросили другой конец солдату, сидевшему на балке.
   - Теперь поднять его вверх,  а  ты  там  наверху  закрути  да  завяжи
веревку, - велел Куклиновский.
   Приказ в минуту был выполнен.
   - Отпустить! - раздался голос полковника.
   Веревка скрипнула, и пан Анджей повис плашмя в нескольких  локтях  от
тока.
   Тогда Куклиновский сунул помазок в лагунку с пылающей смолой, подошел
к пленнику и сказал: