железная грудь тяжело вздыхала от  сожалений,  тоски  и  отчаяния.  А  в
крепости, за столами, покрытыми сеном,  осажденные  преломляли  облатки.
Тихой радостью пылали лица, ибо все предчувствовали, уверены  были,  что
скоро уже минует година невзгод.
   - Завтра еще штурм, но уже последний, - повторяли монахи и солдаты. -
Кому богом назначена смерть, пусть возблагодарит создателя  за  то,  что
позволит он ему перед смертью у обедни помолиться и тем вернее  раскроет
перед ним врата рая, ибо кто в день рождества Христова положит  душу  за
веру, внидет в царство небесное.
   Они желали друг другу удачи, долгих лет жизни или царства  небесного,
и такое это всем принесло облегчение, будто беда уже миновала.
   Но рядом с приором стоял пустой стулец, а перед ним на столе тарелка,
на которой белели облатки, перевязанные голубою ленточкой.
   Когда все расселись и никто не занял этого места, мечник сказал:
   - Сдается, преподобный  отче,  у  тебя,  по  старому  обычаю,  и  для
нежданных гостей припасено место?
   - Не для нежданных оно гостей, -  ответил  ксендз  Августин,  -  а  в
память о рыцаре, которого мы все как  сына  любили  и  душа  которого  с
радостью  взирает  теперь  на  нас,   потому   вспоминаем   мы   его   с
благодарностью.
   - Боже, боже, - воскликнул серадзский мечник,  -  лучше  ему  теперь,
нежели нам! Да, мы по справедливости должны быть ему благодарны!
   У ксендза Кордецкого слезы стояли на глазах, а Чарнецкий сказал:
   - Не о таких героях и то пишут в хрониках. Коли, даст  бог,  останусь
жив и кто-нибудь потом спросит меня, кто  среди  вас  был  воин,  равный
старинным богатырям, я скажу: Бабинич!
   - Не Бабиничем его звали, - сказал ксендз Кордецкий.
   - Как не Бабиничем?
   - Давно уж я знал настоящее его имя, но под тайной исповеди открыл он
мне его. И только уходя во вражеский  стан,  чтобы  взорвать  кулеврину,
сказал мне: "Коль погибну я, пусть  узнают  все  мое  имя,  дабы  доброю
славой было оно покрыто и забыты были старые мои грехи". Ушел он, погиб,
и теперь я могу сказать вам: это был Кмициц!
   - Тот самый знаменитый  литовский  Кмициц?!  -  схватился  за  голову
Чарнецкий.
   - Да! Так по милости господней меняются людские сердца!
   - О, боже! Теперь я понимаю, что  он  мог  решиться  на  такое  дело,
понимаю, откуда бралась  у  него  эта  удаль,  эта  отвага,  которой  он
превзошел всех нас! Кмициц, Кмициц! Тот самый страшный Кмициц, о котором
слух идет по всей Литве!
   - Отныне не слух, но слава пройдет о нем не только по всей Литве,  но
и по всей Речи Посполитой.
   - Это он первый сказал нам о Вжещовиче!
   - Спасибо ему, что вовремя мы закрыли врата и приготовились встретить
шведов!
   - Он подстрелил из лука первого врага!
   - А сколько перебил их из пушки! А кто уложил де Фоссиса?
   - А эта кулеврина! Кто виновник того, что мы  не  боимся  завтрашнего
штурма?
   - Пусть же всяк добром его помянет и прославит, где только можно, имя
его, дабы восторжествовала справедливость, - сказал ксендз Кордецкий.  -
А теперь: "Упокой, господи, душу его!"
   - "Где праведные упокояются!" - подхватил хор голосов.
   Но Чарнецкий  долго  не  мог  успокоиться,  и  мысли  его  все  время
возвращались к Кмицицу.
   - Было в нем, скажу я вам, что-то такое, - говорил  он,  -  что  хоть
служил он простым солдатом, а  как-то  само  собой  получалось,  что  он
начальствовал над всеми. Я прямо диву давался,  как  это  люди  невольно
начинают слушаться такого мальчишки. По сути дела, на нашей башне он был
начальником, и я сам ему подчинялся. Знать бы тогда, что это Кмициц!
   - Однако же странно мне, - заметил серадзский мечник, - что не  стали
шведы кричать об его смерти.
   Ксендз Кордецкий вздохнул.
   - Верно, порохом его разнесло на месте.
   - Я бы руку дал себе отрубить, только бы он остался жив! - воскликнул
Чарнецкий. - Но чтоб он да так оплошал!
   - Он отдал за нас свою жизнь! - прервал его ксендз Кордецкий.
   - Что говорить! - молвил мечник. - Когда бы эта кулеврина  стояла  на
валу, не думал бы я так весело о завтрашнем дне.
   - Завтра бог пошлет нам новую победу, - сказал  ксендз  Кордецкий,  -
ибо Ноев ковчег не может погибнуть в потопе!
   Такой разговор вели они между собою в сочельник,  а  потом  разошлись
кто куда: монахи в костел, солдаты на тихий отдых или на стражу у врат и
на стенах. Но излишней была эта бдительность, ибо  и  в  шведском  стане
царил невозмутимый покой. И шведы предались отдыху и размышлениям, и для
них приближался самый торжественный праздник.
   Ночь была также торжественна. Мириады звезд светились в небе,  мерцая
красным и синим огоньком. Лунное сияние окрасило в зеленый цвет  снежную
пелену между крепостью и вражеским станом. Не веял ветер, и такая стояла
тишина, какой не бывало у монастырских стен с самого начала осады.
   В полночь шведские солдаты услышали мягко  льющиеся  с  высоты  звуки
органа,  к  которым  присоединились  вскоре  человеческие  голоса,  звон
колоколов и колокольчиков.  Весельем,  бодростью  и  покоем  дышали  эти
звуки, и тем большим сомненьем стеснилась грудь шведов, и сердце  в  них
упало.
   Польские солдаты из хоругвей  Зброжека  и  Калинского,  не  спрашивая
позволения,  подошли  к  самым  крепостным  стенам.  Их  не  пустили   в
монастырь, опасаясь засады в ночной темноте, но позволили стоять у самых
стен. Собралась целая толпа. Одни преклонили  колена  на  снегу,  другие
жалостно качали головами, сокрушаясь над  собственной  долей,  или  били
себя в грудь, давая себе слово исправиться,  и  все  с  восторгом  и  со
слезами на глазах внимали звукам органа и песнопениям, которые пелись по
древнему обычаю.
   Между тем запела и стража на стенах, чтобы вознаградить себя  за  то,
что не может она быть в костеле, и вскоре по  всем  стенам  из  конца  в
конец разнеслась колядка:

   В яслях лежит,
   Кто прибежит
   Славить младенца.