прямо из Ченстоховы!
   Сановники с любопытством устремляли взоры на Кмицица, который  стоял,
как перед судилищем; но, смелый  по  натуре,  привыкший  иметь  дело  со
знатью, не устрашился он при виде стольких  вельмож  и,  когда  все  они
расселись по местам, повел свой рассказ об осаде.
   Правда дышала в его словах, и  речь  была  ясной  и  внятной,  как  у
солдата, который сам все видел, все  испытал,  все  пережил.  О  ксендзе
Кордецком он  говорил,  как  о  святом  пророке,  до  небес  превозносил
Замойского и Чарнецкого, прославлял прочих отцов, никого  не  пропустил,
кроме себя; но защиту святыни приписал одной только пресвятой  деве,  ее
милосердию и чудесам.
   В изумлении внимали ему король и сановники.
   Архиепископ устремлял горе слезящиеся глаза, ксендз Выджга  торопливо
переводил слова Кмицица нунцию, другие сановники  за  голову  хватались,
слушая гостя, иные молились, бия себя в грудь.
   Когда  же  Кмициц  дошел  до  последних  штурмов,   когда   стал   он
рассказывать о том, как Миллеру доставили из  Кракова  тяжелые  пушки  и
среди  них  кулеврину,  перед  которой  не  устояли   бы   не   то   что
ченстоховские, но никакие стены в мире, стало так тихо, хоть мак сей,  и
все взоры приковались к его устам.
   Но пан Анджей, словно бы задохнувшись, оборвал внезапно  речь,  ярким
румянцем залилось его лицо и брови нахмурились, он поднял голову и гордо
промолвил:
   - Надо мне теперь о  себе  слово  молвить,  хоть  и  предпочел  бы  я
умолчать... Но коль молвлю я слово, то не похвальбы ради, бог свидетель,
и не ради наград, не нужны они мне, ибо высшая награда для меня  пролить
кровь за королевское величие...
   - Говори смело, мы верим тебе! - сказал  король.  -  Что  же  с  этой
кулевриной?
   - Кулеврина на воздух  взлетела!  Ночью  выкрался  я  из  крепости  и
взорвал ее порохом!
   - О, боже! - воскликнул король.
   Тишина наступила после этого, все слушатели замерли в изумлении.  Как
зачарованные, смотрели они на  молодого  рыцаря,  а  он  стоял,  сверкая
очами, с пылающим лицом и гордо поднятой головой. И так ужасен был он  в
эту минуту, полон такой дикой отваги, что  все  невольно  подумали,  что
этот человек мог свершить такой подвиг.
   - Да, он  мог  на  такое  отважиться!  -  промолвил  после  минутного
молчания примас.
   - Как же ты это сделал? - воскликнул король.
   Кмициц рассказал все как было.
   - Ушам своим не верю! - воскликнул канцлер Корыцинский.
   - Милостивые паны, - торжественно промолвил король, -  не  знали  мы,
кто перед нами! Жива еще надежда, что не погибла Речь  Посполитая,  коль
родит она таких рыцарей и граждан.
   - Он может сказать о себе: "Si  fractus  illabatur  orbis,  impavidum
ferient ruinae!" <"Если обрушится,  расколовшись,  мир,  то  и  под  его
обломками я останусь неустрашимым" (лат. - Гораций).>  -  сказал  ксендз
Выджга, который любил по всякому поводу цитировать древних авторов.
   - Прямо не верится! - снова вмешался в разговор канцлер. -  Скажи  же
нам, рыцарь, как спас ты жизнь свою и как пробился сквозь шведов?
   - Гром оглушил меня, - ответил Кмициц, - и только на  следующий  день
нашли меня шведы: как труп бездыханный,  лежал  я  у  окопа.  Суду  меня
предали, и Миллер приговорил меня к смерти.
   - А ты бежал?
   - Некий Куклиновский выпросил меня у Миллера; черную  злобу  таил  он
против меня и сам хотел со мной расправиться.
   - Известный это смутьян и разбойник, слыхали мы тут о нем,  -  сказал
каштелян Кшивинский. - Да,  да!  Это  его  полк  стоит  с  Миллером  под
Ченстоховой.
   - Он послом приходил в  монастырь  от  Миллера  и  однажды,  когда  я
провожал его к вратам, стал склонять меня к измене. Я дал ему пощечину и
ногами пнул. За это он и взъярился на меня...
   - Да этот шляхтич, я вижу, огонь огнем!  -  воскликнул,  развеселясь,
король. - Такому поперек дороги не становись!  Так  Миллер  отдал  тогда
тебя Куклиновскому?
   - Да, государь! В пустой  риге  заперся  Куклиновский  со  мной  и  с
несколькими своими солдатами. Там привязал меня веревками к балке и стал
огнем пытать, бок мне опалил.
   - О, боже!
   - Но тут его к Миллеру позвали, а тем временем пришли трое шляхтичей,
солдат его. Они раньше у меня служили, Кемличами звать их.
   - И ты бежал с ними. Теперь все ясно! - сказал король.
   - Нет, государь.  Мы  подождали,  покуда  Куклиновский  воротится.  Я
приказал тогда привязать его к той самой балке и сам огнем его пытал, да
посильней.
   Кмициц  снова  покраснел,  увлекшись  воспоминаниями,  и  глаза   его
блеснули, как у волка.
   Но король, который легко переходил от печали к веселью, от  строгости
к шутке, хлопнул ладонями по столу и крикнул со смехом:
   - Так ему и надо! Так  ему  и  надо!  Лучшего  такой  изменник  и  не
заслужил!
   - Я его живым оставил, - сказал Кмициц, -  но  к  утру  он,  пожалуй,
замерз.
   - Ишь ты какой, обид не прощаешь! Побольше бы нам таких! -  восклицал
король, совсем уже развеселясь. - А сам с теми  солдатами  сюда  явился?
Как звать их?
   - Кемличи, отец и двое сыновей.
   - Mater mea de domo Кемличей est <Мать моя  из  дома  (лат.).>,  -  с
важностью сказал канцлер королевы, Выджга.
   - Видно, есть Кемличи большие и малые, - весело ответил Кмициц, -  ну
а эти не то что малые, а просто разбойники, но храбрые солдаты и преданы
мне.
   Канцлер Корыцинский уже некоторое время  все  что-то  шептал  на  ухо
архиепископу гнезненскому.
   - Много к нам таких приезжает, - сказал он наконец, -  что  похвальбы
ли, награды ли ради басни тут всякие рассказывают. Вести привозят ложные
и нелепые, а наущают их часто враги.
   На всех как будто вылили ушат холодной воды. Кмициц побагровел.
   - Я, вельможный пан, твоего звания не знаю, - сказал он, - но  видно,