посвятим молитве и покаянию, а послезавтра в дорогу! В дорогу!
   Тизенгауз ушел, вздыхая, и в тот же  день  в  величайшей  тайне  стал
готовиться к отъезду. Даже вельможи, которые  должны  были  сопровождать
короля, не все были предупреждены о времени выезда. Слугам  только  было
велено держать коней наготове, так как в самое ближайшее время  придется
ехать с господами в Рацибор.
   Весь следующий день король нигде не показывался, даже  в  костеле  не
был, у себя в покое он до самой ночи ниц лежал, постился  и  молил  царя
царей о помощи не себе, но Речи Посполитой.
   Мария Людвика  вместе  со  своими  придворными  дамами  тоже  творила
молитвы.
   Ночь укрепила силы усталых, и когда еще затемно  колокол  глоговского
костела заблаговестил к утрене, пробил час разлуки.

ГЛАВА XXIII

   Отряд миновал Рацибор, покормив только там лошадей.  Никто  не  узнал
короля, никто не обратил особого внимания на  отряд,  общее  любопытство
было привлечено к проехавшим недавно драгунам, среди которых, по слухам,
находился польский монарх.
   А меж тем в отряде  было  около  полусотни  сабель,  так  как  короля
сопровождали сановники, и одних епископов было пять человек, в том числе
сам  нунций,  не  побоявшийся  разделить  с  королем  тяжести   опасного
путешествия.  Впрочем,  в  пределах  Священной  Римской  империи  дорога
никакой опасности не представляла. В  Одерберге,  недалеко  от  впадения
Ольши в Одру, отряд вступил в пределы Моравии.
   День был хмурый, мело так, что в  двух  десятках  шагов  нельзя  было
различить дорогу. Но король был весел  и  полон  надежд,  так  как  имел
знамение, которое все сочли за самый добрый знак и тогдашние историки не
преминули отметить в своих хрониках. В ту  самую  минуту,  когда  король
выезжал из Глоговы, перед конем его появилась белая-белая птица и  стала
виться над головой короля, то уносясь в вышину, то с веселым  щебетом  и
чириканьем падая вниз. Все вспомнили, что  такая  же  птица,  но  только
черная, носилась над королем, когда в свое время он уходил из Варшавы от
шведов.
   Эта белая пташка была схожа с ласточкой, что еще больше всех удивило,
ибо стояла глубокая зима и ласточки не думали  еще  о  прилете.  Но  все
обрадовались, а король в первые  дни  только  и  говорил,  что  об  этой
пташке,  суля  себе  самое  счастливое  будущее.  В  самом  начале  пути
обнаружилось, какой разумный совет дал Кмициц, предложив ехать  отдельно
от драгун.
   В Моравии повсюду рассказывали о недавнем проезде  польского  короля.
Многие  твердили,  что  видели  его  собственными  глазами,   в   полном
вооружении, с мечом в руке  и  короной  на  голове.  Всевозможные  слухи
ходили уже и о войске, которое вел он с собой, и число драгун выросло до
сказочных размеров. Нашлись такие, что видели чуть  не  десять  тысяч  и
конца не  могли  дождаться  проходившим  мимо  шеренгам,  коням,  людям,
знаменам и значкам.
   - В пути их, наверно, встретят шведы, - толковали они, - но справится
ли враг с такой силой, это как сказать.
   - Ну что? - говорил король Тизенгаузу. - Не прав ли был Бабинич?
   - Мы еще не дошли до Любовли, государь, - отвечал молодой магнат.
   Бабинич был доволен собой и путешествием. Вместе с  троими  Кемличами
он держался обычно впереди королевской свиты, высматривая дорогу,  порой
же  ехал  вместе  со  всеми  и  развлекал  короля  рассказами  об  осаде
Ченстоховы, которых Ян Казимир не мог наслушаться. Час  от  часу  больше
нравился королю развеселый этот и удалой молодец,  похожий  на  молодого
орлика. Время король проводил в молитве, набожных размышлениях о  вечной
жизни, разговорах о будущей войне и о помощи, которой ждали от цесаря, а
то смотрел на рыцарские  забавы,  которыми  воины,  сопровождавшие  его,
старались коротать долгие часы пути. Натура у Яна Казимира  была  такая,
что он легко переходил от строгости к шутке, от тяжких трудов к забавам,
и уж если на него находило, веселился напропалую, точно никакие  заботы,
никакие невзгоды не сокрушали его никогда.
   Воины соревновались, кто в чем был искусен: молодые Кемличи, Косьма и
Дамиан, потешали короля своей неуклюжестью и великанским ростом да  тем,
что подковы гнули, как тростинки; за каждую подкову он приказывал давать
им по талеру, хоть и пуст был королевский кошелек, ибо все деньги,  даже
драгоценности и "вено" королевы пошли на войско.
   Пан Анджей метал тяжелый топорик; подкинув его так высоко, что он был
едва виден, подлетал на своем коне и на лету хватал за  рукоять.  Король
даже в ладоши хлопал.
   - Видал я, - говорил он, - как пан Слушка, свояк подканцлера, топорик
мечет, но куда ему, он и наполовину этой высоты не метнет.
   - У нас в Литве это в  обычае,  -  говорил  пан  Анджей,  -  а  когда
упражняешься сызмальства, так откуда и ловкость берется.
   - А откуда у тебя этот  рубец  через  всю  щеку?  -  спросил  однажды
король, показывая Кмицицу на шрам. - Ишь как тебя саблей полоснули.
   - Не от сабли это, а от пули, государь.  Стреляли  в  меня,  приставя
дуло к самому лицу.
   - Враг или свой?
   - Свой, но враг, и я еще с ним поквитаюсь; но  покуда  мы  с  ним  не
квиты, не годится мне толковать об этом.
   - Так ты лют?
   - Не лют я вовсе, государь, ведь вот на голове у меня  побольше  дыра
от сабли, чуть душа из меня вон через нее не  вышла;  но  полоснул  меня
человек достойный, и не держу я на него обиды.
   С этими словами Кмициц снял шапку и показал королю глубокий  рубец  с
заметными беловатыми краями.
   - Не стыжусь я этой раны, - сказал он, - потому рубака меня полоснул,
что другого такого не сыщешь во всей Речи Посполитой.
   - Что же это за рубака такой?
   - Пан Володыёвский.
   - Господи, да ведь я же его знаю! Он под Збаражем  чудеса  творил.  А
потом я был на свадьбе его товарища, Скшетуского, что первый привез  мне
вести из Збаража. Славные это рыцари. С ними еще один был, так того  все
войско славило как величайшего из рыцарей. Толстый такой шляхтич,  а  уж
шутник, мы на свадьбе прямо катались со смеху.
   - Это пан Заглоба, - сказал Кмициц. - Помню! Он не только храбрец, но
и на уловки куда как хитер.