Слал еще шведский король гонцов  к  гетманам,  магнатам  и  шляхте  с
милостивыми посланиями, полными посулов и призывов хранить ему верность.
Но в то же время он уже отдавал приказы своим  генералам  и  комендантам
огнем и мечом подавлять всякое сопротивление внутри страны, особенно  же
беспощадно истреблять крестьянские ватаги. Так началась в стране  власть
железного солдатского кулака. Враг сбросил личину. Огонь и меч,  грабеж,
притеснение пришли  на  смену  прежнему  притворному  благоволению.  Для
преследования масленичных поездов из замков были посланы сильные  отряды
конницы и пехоты. Целые деревни сровняли они с землею,  жгли  шляхетские
усадьбы, костелы, дома ксендзов. Шляхту, захваченную в плен, отдавали  в
руки палачей, мужикам рубили правую руку и одноруких отпускали домой.
   Особенно зверствовали эти отряды в  Великой  Польше,  которая  первой
покорилась врагу, но и первой поднялась против иноземного ига. Комендант
Стейн приказал однажды отрубить  правые  руки  сразу  тремстам  мужикам,
схваченным с оружием в руках. В городках  были  поставлены  виселицы,  и
каждый божий день на них вздергивали новые жертвы. Магнус  де  ла  Гарди
учинял такие же расправы в Литве и Жмуди, где за оружие  взялись  сперва
застянки, а затем и крестьяне. А так как  во  всеобщем  смятении  шведам
трудно было отличить своих сторонников  от  врагов,  то  они  не  щадили
никого.
   Но  огонь,  поддерживаемый  кровью,  вместо  того  чтобы   потухнуть,
разгорался с новою силой, и началась война, в  которой  обе  стороны  не
искали уже побед, не думали о захвате замков, городов или  провинций,  а
дрались не на жизнь, а на смерть. Зверства усиливали ненависть,  и  люди
не сражались, а уничтожали друг друга безо всякой пощады.

ГЛАВА XXI

   Эта война на уничтожение еще только начиналась, когда совсем  больной
Кмициц после трудного для него путешествия добрался с  троими  Кемличами
до  Глоговы.  Приехали  они  ночью.  Город  был   переполнен   войсками,
магнатами, шляхтой, королевской и магнатской челядью, а корчмы  до  того
набиты народом, что старый Кемлич насилу нашел пану  Анджею  квартиру  у
сучильщика, жившего за городом.
   Весь день пан Анджей пролежал  в  жару,  жестоко  страдая  от  ожога.
Минутами ему казалось, что он заболел  тяжело  и  надолго.  Но  железная
натура победила. На следующую ночь ему стало легче, а на рассвете он уже
оделся и отправился в приходский костел, чтобы возблагодарить  создателя
за свое чудесное избавление.
   Мглистое и снежное зимнее утро едва рассеяло мрак. Город еще спал; но
в отворенные двери костела уже виден был свет  перед  алтарем  и  лились
звуки органа.
   Кмициц вошел  внутрь.  Ксендз  перед  алтарем  совершал  литургию;  в
костеле было еще мало молящихся. Между скамьями, укрыв лица  в  ладонях,
стояло на коленях несколько человек, а когда глаза пана Анджея  привыкли
к темноте, он увидел, кроме них, еще фигуру,  лежащую  ниц  перед  самым
амвоном на коврике, постланном на полу. Позади  стояли  на  коленях  два
румяных, как херувимы, мальчика. Человек лежал недвижимо,  и  только  по
тяжелым вздохам, вздымавшим его грудь, можно было понять,  что  не  спит
он, что молится жарко, всей душой. Кмициц тоже стал усердно молиться; но
когда он кончил читать свои благодарственные  молитвы,  взор  его  снова
невольно обратился на человека, лежащего ниц, и он, как зачарованный, не
мог уже отвести от него глаз.  От  вздохов,  подобных  стону,  явственно
слышных в тишине костела, сотрясалось  все  тело  незнакомца.  В  желтом
отблеске свечей перед алтарем,  мешавшемся  с  дневным  светом,  который
лился в окна, фигура его все отчетливей выступала из тьмы.
   По одежде пан Анджей  тотчас  догадался,  что  перед  ним  кто-то  из
сановников,  да  и  остальные  молящиеся,  и  сам  ксендз,   совершавший
литургию, смотрели на него с почтением  и  трепетом.  Незнакомец  был  в
черном бархате на соболях, только на плечи был откинут  белый  кружевной
ворот, из-под которого выглядывала золотая цепь; черная шляпа  с  такими
же перьями лежала рядом, а один из пажей, стоявших  позади  на  коленях,
держал перчатки и шпагу, покрытую голубой финифтью. За складками коврика
Кмициц не мог разглядеть  лица  незнакомца,  да  и  букли  необыкновенно
пышного парика, рассыпавшись вокруг головы, заслоняли его совершенно.
   Пан  Анджей  приблизился  к  самому  амвону,  чтобы   посмотреть   на
незнакомца, когда тот встанет с колен. Литургия между  тем  подходила  к
концу. Ксендз пел уже "Pater noster" <"Отче наш" (лат.).>. Толпа народа,
желавшего помолиться у поздней обедни, текла через главный вход.  Костел
постепенно наполнился людьми с подбритыми чуприной головами,  в  плащах,
солдатских бурках, шубах, кафтанах золотой парчи. Стало довольно  тесно.
Кмициц дотронулся до локтя стоявшего рядом шляхтича и шепнул:
   - Прости, вельможный пан, что мешаю тебе молиться, но  уж  очень  мне
любопытно знать, кто это?
   И он показал глазами на человека, лежавшего ниц.
   - Ты, милостивый пан, видно, издалека приехал, коль  не  знаешь,  кто
это, - ответил шляхтич.
   - Это правда,  приехал  я  издалека,  потому  и  спрашиваю,  надеюсь,
человек учтивый не откажется мне ответить.
   - Это король.
   - О, боже! - воскликнул Кмициц.
   Но в эту минуту ксендз начал читать Евангелие, и  король  поднялся  с
колен.
   Пан Анджей увидел осунувшееся, желтое  и  прозрачное,  как  церковный
воск, лицо. Глаза короля были влажны,  веки  покраснели.  Словно  судьбы
всей страны отразились на этом благородном лице, такая  чувствовалась  в
нем боль, такое  страдание  и  тоска.  Бессонные  ночи,  которые  король
проводил в  печали  и  молитве,  жестокие  разочарования,  скитальческая
жизнь, униженное величие этого сына,  внука  и  правнука  могущественных
королей, горечь, которой так щедро напоили  его  собственные  подданные,
неблагодарность отчизны, за которую он готов был отдать свою жизнь,  все
это, как в  книге,  читалось  в  его  лице.  Но  оно  дышало  не  только
решимостью, обретенною в вере и молитве, не  только  величием  короля  и
помазанника божия, но и столь необыкновенной, неиссякаемой добротой, что
казалось, довольно самому подлому, самому  злому  отступнику  простереть
руки к нему, своему отцу, и он примет его, простит и забудет свои обиды.
   Когда Кмициц поглядел на короля, будто кто железной рукой сдавил  его
сердце. Жалость закипела в пылкой  душе  молодого  рыцаря.  Сокрушеньем,
трепетом и тоской стеснилась его грудь,  от  сознания  собственной  вины
подкосились ноги, он весь задрожал, и внезапно новое, неведомое  чувство