полках, что под начальством гетманов, и  того  хуже.  Я  это  доподлинно
знаю, люди от них приезжали к пану Зброжеку, уговаривали его,  по  ночам
тайно совет с ним держали, про что Миллер не знал, хоть и чуял  он,  что
недоброе в стане творится.
   - А князь воевода виленский сидит в Тыкоцине в осаде? -  спросил  пан
Анджей.
   Кемлич снова с беспокойством поглядел на Кмицица, подумал, не горячка
ли у полковника, что он по два раза об одном и том же  спрашивает,  хотя
только что был об этом разговор, однако повторил:
   - В осаде!
   - Справедлив суд божий! - промолвил Кмициц. - Он,  что  силою  мог  с
королями равняться, сидит в осаде! Никого при нем не осталось?
   -  В  Тыкоцине  шведский  гарнизон.  А  при  князе,  сдается,  только
несколько человек придворных осталось, самых верных.
   Грудь Кмицица наполнилась радостью. Он боялся,  что  страшный  магнат
выместит ему на Оленьке, и хоть думалось ему,  что  предупредил  он  эту
месть своими угрозами, а все же его постоянно терзала мысль, что Оленьке
и всем Биллевичам легче и безопасней было бы жить в львином логове,  чем
в Кейданах, под рукою князя, который никому ничего не прощал. Но теперь,
после его падения, противники могли торжествовать победу: лишенный  силы
и значенья, обладавший теперь  одной  лишь  слабой  крепостцой,  где  он
защищал собственную жизнь, князь не мог помышлять о мести, рука  его  не
тяготела больше над врагами.
   - Слава богу! Слава богу! - повторял Кмициц.
   И так  предался  он  мыслям  о  перемене  в  судьбах  Радзивиллов,  о
событиях, происшедших за все время пребывания его в Ченстохове,  о  той,
которую полюбил он всем сердцем и не знал, где она и что с нею  сталось,
что в третий раз спросил Кемлича:
   - Так, говоришь, сокрушен князь?
   - Вконец сокрушен, - ответил  старик.  -  Да  не  болен  ли  ты,  пан
полковник?
   - Бок только горит. Пустое! - ответил Кмициц.
   И снова они в молчании продолжали путь. Притомленные  кони  замедляли
понемногу бег,  пока  не  пошли  шагом.  Однообразное  движение  усыпило
смертельно уставшего пана Анджея, и он долго спал, покачиваясь в  седле.
Разбудил его только ясный утренний свет.
   С удивлением огляделся пан Анджей по сторонам, в  первую  минуту  ему
показалось, что все происшедшее ночью было лишь сном.
   - Это вы, Кемличи? - спросил он наконец. - Мы из Ченстоховы едем?
   - Да, пан полковник!
   - Где же мы?
   - Ого! Уже в Силезии. Шведам нас уже не достать!
   - Это хорошо! - сказал Кмициц, совсем придя в себя. - А где живет наш
король?
   - В Глогове.
   - Мы поедем туда и в ноги ему поклонимся, службу нашу  предложим.  Но
только вот что, старик!
   - Слушаю, пан полковник!
   Однако Кмициц задумался и заговорил не сразу. Не знал, видно, на  что
решиться, колебался, раздумывал.
   - Иначе никак нельзя! - пробормотал он наконец.
   - Слушаю, пан полковник!
   - Ни королю, ни придворным и словом не обмолвиться, кто я! Зовут меня
Бабинич, едем мы из Ченстоховы. Про кулеврину и про Куклиновского можете
рассказывать. Но имени моего не упоминать, чтобы замыслы  мои  никто  не
истолковал в дурную сторону  и  не  принял  меня  за  изменника,  ибо  в
ослеплении своем служил я виленскому воеводе и помогал ему, о чем  могли
слышать при дворе!
   - Пан полковник! После подвига твоего под Ченстоховой...
   - А кто подтвердит, что это правда, покуда монастырь в осаде?
   - Будет исполнено, пан полковник!
   - Придет время, и правда наружу выйдет, -  как  бы  про  себя  сказал
Кмициц, - но  сперва  король  должен  сам  убедиться.  Тогда  и  он  все
подтвердит!
   На этом разговор оборвался. Тем временем и  день  уже  встал.  Старый
Кемлич запел утреннюю молитву, Косьма и Дамиан стали вторить ему басами.
Дорога была трудная, мороз трещал на дворе, к тому  же  встречные  то  и
дело останавливали путников, о  новостях  спрашивали,  особенно  о  том,
стоит ли еще Ченстохова.  Кмициц  отвечал:  стоит,  мол,  и  устоит,  но
расспросам не было конца.  Дороги  были  забиты  проезжими,  придорожные
корчмы переполнены. Кто уходил в глубь  Силезии  с  приграничных  земель
Речи Посполитой, чтобы укрыться от шведского ига, кто подъезжал  поближе
к границе, чтобы разузнать, что творится на родине; то и  дело  путников
нагоняли шляхтичи, которые, ополчась против  шведов,  направлялись,  как
Кмициц,  к  королю-изгнаннику,  чтобы  предложить   ему   свою   службу.
Попадались  порой  магнаты  с  вооруженной  челядью,  порой  большие   и
маленькие отряды тех войск, что добровольно или по договору  со  шведами
перешли границу, как сделали это, например, войска киевского  каштеляна.
Вести с родины пробудили надежды в сердцах этих изгнанников, и многие из
них уже готовились вернуться домой с оружием в руках.  Вся  Силезия  как
котел кипела, особенно Рациборское и Опольское княжества: гонцы  мчались
с посланиями к королю, а от короля к киевскому каштеляну, к  примасу,  к
канцлеру  Корыцинскому,  к  краковскому  каштеляну  Варшицкому,  первому
сенатору Речи Посполитой, который ни  на  минуту  не  оставил  дела  Яна
Казимира.
   По согласию с великой королевой, которая тверда осталась в беде,  эти
сановники договаривались теперь друг с другом, сносились с родиной  и  с
лучшими ее людьми, о которых было известно, что  они  рады  снова  верно
служить законному государю. Слали гонцов и коронный маршал, и гетманы, и
войско, и шляхта, готовая взяться за оружие.
   Это был канун всеобщей  войны,  которая  уже  вспыхнула  в  некоторых
местах. Оружием, топором палача подавляли  шведы  восстания;  но  огонь,
потушенный в одном месте,  тотчас  вспыхивал  в  другом.  Страшная  туча
собралась над головами скандинавских захватчиков,  сама  земля,  хоть  и
покрытая снегом, горела у них под ногами, опасность, месть  подстерегали
их на каждом шагу, и они пугались уже собственной тени.
   Как во сне они ходили. Смолкли на их устах недавние победные песни, в
величайшем изумлении вопрошали они себя: "Ужели  это  тот  самый  народ,
который еще вчера изменил своему государю,  сдался  нам  без  боя?"  Да!
Магнаты, шляхта, войско сами перешли на сторону победителя, чему история