оно высокое, не хочу я поэтому оскорблять тебя;  однако  же  думаю,  нет
такого звания, чтобы можно  было  позволить  себе  безо  всякого  повода
обвинить шляхтича во лжи.
   - Милостивый  пан,  ты  говоришь  с  великим  коронным  канцлером!  -
остановил его Луговский.
   Но Кмицица взорвало.
   - Тому, кто меня во лжи обвиняет, будь он хоть сам  канцлер,  я  одно
скажу: легче во лжи обвинять, нежели голову подставлять под пули,  легче
воском бумаги припечатывать,  нежели  собственной  кровью  запечатлевать
верность отчизне!
   Но Корыцинский совсем не прогневался, он только сказал:
   - Я тебя, пан, во лжи не обвиняю, но коли правда то, что ты  говорил,
бок у тебя должен быть обожжен.
   - Так выйдем, ясновельможный пан канцлер, и  я  тебе  его  покажу!  -
рявкнул Кмициц.
   - Нет в том нужды, - возразил король, - мы и так тебе верим!
   - Нет, нет, государь! - воскликнул пан Анджей. - Я сам этого  хочу  и
прошу, как милости, дозволь показать, чтобы никто, хоть самый что ни  на
есть достойный, не делал из меня лжеца! Плохая была бы мне  это  награда
за муки! Не хочу я награды, хочу, чтобы верили мне, так  пусть  же  Фома
Неверующий коснется моих ран!
   - Я тебе верю! - сказал король.
   - В словах его одна правда, - прибавила Мария Людвика. - Я в людях не
ошибаюсь.
   Но Кмициц и руки сложил с мольбою.
   - Ваше величество, пусть же выйдет кто-нибудь со мною, ибо тяжко  мне
оставаться под подозрением.
   - Я выйду, - сказал Тизенгауз, молодой королевский придворный.
   С этими словами он повел Кмицица в соседний покой, а  по  дороге  вот
что сказал ему:
   - Не потому я пошел с тобою, что не верю тебе, нет, я верю, а потому,
что хотел поговорить с тобою. Видал я тебя где-то в Литве. Но вот  имени
твоего  не  припомню,  может  статься,  мы  с  тобою  были   тогда   еще
подростками.
   Кмициц отвернулся, чтобы скрыть внезапное смущение.
   - Может, где-нибудь на сеймике.  Покойный  отец  часто  брал  меня  с
собою, чтобы присматривался я, как шляхта вершит дела.
   - Может статься, что и так... Лицо твое мне знакомо,  хоть  тогда  не
было у тебя этого шрама.  Но  ты  смотри,  сколь  memoria  fragilis  est
<Память слаба (лат.).>, что-то, мне сдается,  что  и  звали  тебя  тогда
иначе?
   - Года все изглаживают в памяти, - ответил пан Анджей.
   Тут они вошли в соседний покой. Через минуту Тизенгауз предстал перед
лицом короля.
   - Как на вертеле его жарили,  государь!  -  сказал  он.  -  Весь  бок
сожгли!
   Когда вернулся и Кмициц, король встал, обнял его и сказал:
   - Мы никогда не усомнились бы  в  том,  что  ты  говоришь  правду,  и
заслуга твоя и страдания не будут забыты.
   - В долгу мы перед тобою, - прибавила королева и подала ему руку.
   Пан Анджей преклонил колено и почтительно поцеловал руку, а королева,
как мать, погладила его по голове.
   - Ты уж на пана канцлера не гневайся, - снова сказал король.  -  Ведь
тут у нас и впрямь немало побывало изменников и вралей, что плели всякие
небылицы, а долг канцлера правду publicis <Обществу (лат.).> показать.
   - Что для такого  великого  человека  гнев  худородного  шляхтича!  -
ответил пан Анджей. -  Да  и  не  посмел  бы  я  роптать  на  достойного
сенатора, что являет пример верности отчизне и любви к ней.
   Канцлер добродушно улыбнулся и протянул Кмицицу руку.
   - Ну, давай мириться! Ты вон тоже как дерзок на язык, вишь,  что  мне
про воск сказал! Только знай, и  Корыцинские  не  только  воском  бумаги
припечатывали, но и кровью не однажды запечатлели верность свою отчизне.
   Король совсем развеселился.
   - Уж  очень  нам  по  сердцу  пришелся  этот  Бабинич,  -  сказал  он
сенаторам. - Мало кто был нам так люб. Не отпустим  мы  тебя  больше  и,
даст бог, в скором времени вместе воротимся в милую отчизну.
   - О всепресветлейший король! - в восторге воскликнул Кмициц. - Хоть и
сидел я в осаде, однако же от шляхты, от войска, даже от тех, кто служит
под начальством Зброжека и Калинского и осаждает Ченстохову,  знаю,  что
все ждут не дождутся того дня и часа, когда ты воротишься. Только явись,
государь, и в тот же день Литва, Корона и Русь все,  как  один  человек,
грудью встанут за тебя! Шляхта  пойдет  за  тобой,  даже  подлые  холопы
пойдут, чтобы со своим государем дать  отпор  врагу.  Войско  гетманское
рвется в бой против шведов. Знаю я, что и под  Ченстохову  приезжали  от
него посланцы, чтобы Зброжека, Калинского  и  Куклиновского  поднять  на
шведов. Государь, перейди ты сегодня рубеж, и через месяц не останется у
нас ни одного шведа, - только явись, только явись, ибо мы там, как  овцы
без пастыря!
   Глаза Кмицица сверкали огнем, когда говорил он эти слова: в страстном
порыве он упал посреди залы на  колени.  Сама  отважная  и  неустрашимая
королева, которая давно уговаривала  короля  вернуться,  была  захвачена
этим порывом.
   Обратившись к Яну Казимиру, она сказала решительно и твердо:
   - Весь народ говорит устами этого шляхтича!
   - Да, да, милостивая королева, мать наша! - воскликнул Кмициц.
   Между тем внимание канцлера Корыцинского и короля привлекли некоторые
слова Кмицица.
   - Мы всегда готовы пожертвовать жизнью, - сказал король,  -  и  ждали
только, когда раскаются наши подданные.
   - Они уже раскаялись, - сказала Мария Людвика.
   - Majestas infracta  malis  <Величие  сокрушает  зло  (лат.).>,  -  с
благоговением глядя на нее, произнес ксендз Выджга.
   - Важное это дело, - прервал его архиепископ Лещинский. - Ужель  и  в
самом деле посланцы от гетманских войск приезжали под Ченстохову?
   - Я это от моих людей знаю, от Кемличей! - ответил пан  Анджей.  -  У
Зброжека и Калинского все об этом  не  таясь  говорили  и  не  глядя  на
Миллера и шведов. Кемличи не сидели в осаде, они с людьми встречались, с
солдатами, шляхтой. Я могу привести их, и они сами расскажут,  что  весь
край как котел кипит. Гетманы только  по  принуждению  присоединились  к
шведам, ибо злой дух вселился в войско, а теперь оно  само  хочет  снова