служить своему королю. Шведы грабят и бьют  шляхту  и  духовенство,  они
глумятся над исконными  вольностями,  что  же  удивительного,  что  всяк
только кулаки сжимает да на саблю свирепо поглядывает.
   - И у нас были вести  от  войск,  -  промолвил  король,  -  и  тайные
посланцы были, говорили они нам, что все снова хотят служить нам верой и
правдой.
   - Стало быть, и тут наш гость говорит правду, - заметил канцлер. - Но
коль полки шлют друг к другу посланцев,  это  уже  большое  дело,  стало
быть, созрел уже плод, не пропали даром наши труды, все готово, и пришла
пора...
   - А Конецпольский? - прервал его король. - А многие другие,  что  все
еще стоят на стороне захватчика, в  глаза  ему  умильно  засматривают  и
клянутся в верности?
   Все умолкли при этих словах, а король нахмурился вдруг,  и  как  весь
свет  сразу  мрачнеет,  когда  набежит  туча  и  скроется  солнце,   так
помрачнело его лицо.
   Вот что молвил он через минуту:
   - Бог зрит  наши  сердца,  он  видит,  что  мы  хоть  сегодня  готовы
двинуться в поход и удерживает нас не могущество шведов, но  злополучная
переменчивость нашего народа, что,  подобно  Протею,  всякий  раз  новую
надевает личину. Можем ли мы поверить, что искренне он раскаялся, что не
мнимо его желанье, не ложна готовность? Можем ли мы положиться на народ,
что предал нас недавно и со  столь  легким  сердцем  вступил  в  союз  с
захватчиком против  собственного  короля,  против  собственной  отчизны,
против собственных вольностей? Сердце сжимается у нас  от  муки,  стыдно
нам за наших подданных! Где в истории можно найти тому примеры?  Кто  из
королей  изведал  столько  измен  и  вражды,  был  так  предан  народом?
Вспомните только, любезные сенаторы, что среди нашего войска, среди тех,
кто должен был кровь проливать за  нас,  мы  не  были  уверены  в  своей
безопасности и - страшно сказать! - боялись даже за свою жизнь. И не  из
страха перед врагом покинули мы отчизну и принуждены были  искать  здесь
убежища, но дабы наших  подданных,  наших  детей  уберечь  от  страшного
злодейства, от цареубийства и отцеубийства.
   - Государь! - воскликнул Кмициц. - Тяжко провинился наш народ, грешен
он, и справедливо карает его десница господня; но клянусь,  не  сыскался
среди этого народа и, даст бог,  вовек  не  сыщется  предатель,  который
осмелился бы поднять руку на священную особу помазанника божия!
   - Ты не веришь этому, ибо сам честен, - возразил король, - но  у  нас
письма есть  и  свидетельства.  Черной  неблагодарностью  отплатили  нам
Радзивиллы за благодеяния, которыми мы осыпали их; но хоть  и  предатель
Богуслав, а пробудилась в  нем  совесть,  и  он  не  только  не  пожелал
покуситься на нашу жизнь, но и первый  донес  нам  о  том,  что  на  нас
готовится умысел.
   - Какой умысел? - воскликнул в изумлении Кмициц.
   - Он донес нам, - отвечал король, - что сыскался  предатель,  который
за сотню дукатов предложил  ему  похитить  нас  и  живыми  или  мертвыми
доставить шведам.
   Все затрепетали при этих словах, а Кмициц насилу выговорил:
   - Кто это был? Кто это был?
   - Некий Кмициц, - ответил король.
   Кровь бросилась в голову пану Анджею, в  глазах  у  него  помутилось,
сжав руками виски, он ужасным, неистовым голосом крикнул:
   - Это ложь! Князь Богуслав лжет, как пес! Милостивый король, государь
мой, не верь этому изменнику! Он с умыслом сделал это,  чтобы  опозорить
своего врага, а тебя устрашить, государь! Изменник он! Кмициц не решился
бы на такое!
   Ноги подкосились у пана Анджея, он  пошатнулся.  Силы  оставили  его,
изнуренного осадой, ослабевшего после взрыва кулеврины и пытки,  которой
подверг его Куклиновский, и он без памяти повалился к ногам короля.
   Его подняли, и королевский лекарь стал в соседнем покое приводить его
в чувство. В толпе сановников понять не могли, отчего слова  короля  так
поразили молодого шляхтича.
   - То ли честен он так, что сама мерзость поступка сокрушила  его,  то
ли родич он Кмицицу, - заметил краковский каштелян.
   - Надо бы его расспросить, - прибавил канцлер Корыцинский. - Они  там
в Литве все в родстве между собою, как и мы в Короне.
   - Государь!! - обратился к Яну Казимиру Тизенгауз. - Я ничего дурного
не хочу сказать об этом шляхтиче, избави бог! Но  не  надо  слишком  ему
доверять. Это верно, что он служил в Ченстохове,  бок  у  него  обожжен,
чего монахи не могли сделать, ибо, будучи слугами господними, они должны
быть милосердны к пленникам и даже к предателям. Но не выходит у меня из
головы одна мысль, и не дает мне она поверить ему до конца.  Встречал  я
его когда-то в  Литве  еще  мальчишкой  то  ли  на  сеймике,  то  ли  на
масленичном гулянье, не помню...
   - Ну и что из этого? - спросил король.
   - Все мне сдается, что не Бабиничем его звали.
   - Не говори глупостей! - прервал его король. - Ты  молод  и  рассеян,
просто мог все перепутать. Бабинич он или не Бабинич, почему же  мне  не
верить ему? Искренность и прямодушие читаю я в  его  лице,  а  сердце  у
него, видно, золотое. Да я бы самому себе перестал верить, когда  бы  не
поверил солдату, что кровь проливал за нас и отчизну.
   - Он более достоин доверия, нежели письмо князя Богуслава, -  сказала
королева. - Примите во внимание, любезные сенаторы, что  в  письме  нет,
может, ни слова правды. Биржанским Радзивиллам, наверно, очень желалось,
чтобы мы совсем пали духом, а князь Богуслав, может статься, врага хотел
погубить, да и лазейку оставить себе на случай перемены судьбы.
   - Когда бы  не  привык  я  к  тому,  что  устами  твоими,  милостивая
королева, сама мудрость глаголет, - произнес примас,  -  я  бы  удивился
проницательности сих слов, достойных самого искушенного державного мужа.
   -  "...curasque  gerens,  animosque   viriles..."   <"...обремененная
заботами и наделенная мужеством, что под стать мужу" (лат. - Вергилий).>
- прервал его вполголоса ксендз Выджга.
   Воодушевленная этими словами, королева поднялась  с  кресла  и  такую
сказала речь:
   - Не биржанские Радзивиллы смущают меня,  ибо  еретики  они  и  легко
могли внять нашептаньям врага рода  человеческого,  и  не  письмо  князя
Богуслава, что преследует, быть  может,  корыстные  цели.  Больше  всего
терзают мою душу горькие слова короля,  господина  моего  и  супруга,  о
нашем народе. Кто же пощадит его, коли собственный король его  осуждает?
А меж тем озираю я свет и тщетно себя вопрошаю, где сыщешь другой народ,