- Ради бога, что бы это могло значить? Дерутся они там,  что  ли?!  -
кричал Миллер. - Ничего не понимаю!
   - Генерал, я вам все объясню, - сказал Зброжек. - Нынче день  святого
Стефана, именины обоих Замойских, отца и сына, это салютуют в их честь.
   Из крепости долетели приветственные клики,  а  за  ними  новые  залпы
салюта.
   - Да, пороха у них много! - угрюмо заметил Миллер. - Вот  новый  знак
для нас.
   Но еще одного знака, гораздо более чувствительного, не  пожалела  для
генерала судьба. Шведские солдаты так уже отчаялись и  пали  духом,  что
при звуках крепостных залпов  целые  отряды  их  в  смятении  бежали  из
ближних шанцев.
   Миллер видел, как целый полк отборных смаландских стрелков укрылся  в
замешательстве у самой  его  квартиры,  слышал,  как  офицеры  при  виде
бегущих солдат повторяли:
   - Пора, пора сниматься!
   Понемногу,  однако,  все  успокоилось,  осталось   только   тягостное
впечатление. Вместе со своими подчиненными генерал снова вошел в дом,  и
снова все ждали, ждали с нетерпением, так что даже на  неподвижном  лице
Вжещовича изобразилось беспокойство.
   Наконец в сенях раздался звон шпор, и вошел трубач, разрумянившийся с
мороза, с заиндевелыми усами.
   - Ответ из монастыря! - сказал он,  вручая  генералу  большой  пакет,
завернутый в цветной платок и перевязанный шнурком.
   У Миллера руки тряслись,  он  не  стал  развязывать  пакет,  а  прямо
разрезал шнурок кинжалом. Десятки глаз уставились  на  сверток,  офицеры
затаили дыхание.
   Генерал отвернул один конец  платка,  затем  другой,  все  торопливей
развертывал он пакет, пока на стол не упала наконец кучка облаток.
   Он побледнел и, хотя никто не требовал объяснений, произнес:
   - Облатки!..
   - И больше ничего? - спросил кто-то в толпе.
   - И больше ничего! - как эхо повторил генерал.
   Наступила минута молчания, прерываемая  только  тяжелым  дыханием  да
порою скрежетом зубов или звоном рапиры.
   - Граф Вжещович! - страшным, зловещим голосом сказал наконец Миллер.
   - Его уж нет! - ответил один из офицеров.
   И снова наступило молчание.
   Ночью движение поднялось во всем стане. Едва погасло дневное светило,
раздалась  команда,  промчались  большие  отряды  конницы,   послышались
отголоски марша пехоты,  конское  ржание,  скрип  повозок,  глухой  стук
орудий, лязг железа, звон цепей, шум, гомон и гул.
   - Новый штурм, что ли, завтра? - говорила стража у врат.
   Но ничего разглядеть она не могла, так как небо  с  вечера  заволокло
тучами и повалил снег.
   Густые хлопья его заслонили свет. Около пяти часов  утра  стихли  все
отголоски, только снег валил все гуще и гуще. На стенах и  зубцах  башен
он насыпал новые стены, новые  зубцы.  Одел  пеленою  весь  монастырь  и
костел, словно хотел укрыть их от взоров захватчиков, оградить, защитить
от огнеметных снарядов.
   Уже стало светать и колокольчик зазвонил  к  утрене,  когда  солдаты,
стоявшие на страже на южной башне, услышали фырканье лошади.
   У врат обители стоял крестьянин, весь заметенный снегом; позади  него
на въезде  виднелись  низенькие  деревянные  санки,  запряженные  худой,
облезлой лошаденкой.
   Чтобы разогреться, крестьянин бил в  ладони,  переступал  с  ноги  на
ногу.
   - Эй, люди, отворите! - кричал он.
   - Кто там? - спросили со стен.
   - Свой, из Дзбова! Дичины привез отцам.
   - Как же тебя шведы пропустили?
   - Какие шведы?
   - Да что костел держат в осаде.
   - Эге, да тут никаких шведов уж нет!
   - Всякое дыхание да хвалит господа! Ушли?
   - И след за ними замело!
   Но вот толпы мещан и мужиков появились на дороге; одни ехали  верхом,
другие шли пешком, были среди них и бабы, и все еще издали кричали:
   - Нету шведов! Нету!
   - В Велюнь ушли!
   - Отворяйте! В стане ни души!
   - Шведы ушли! Шведы ушли! - закричали  на  стенах,  и  весть  молнией
разнеслась по крепости.
   Солдаты кинулись на звонницу и ударили во все колокола, словно сполох
забили. Все, кто жив, выбегал из келий, домов и костела.
   Весть все еще переходила  из  уст  в  уста.  Двор  наполнили  монахи,
шляхта, солдаты, женщины и дети. Звуки ликований раздавались кругом. Кто
вбегал на стены, чтобы поглядеть на пустой стан, кто  разражался  смехом
или рыданием.
   Некоторые все еще не хотели верить;  но  в  монастырь  стекались  все
новые и новые толпы мужиков и мещан.
   Люди шли из Ченстоховы, из окрестных  селений  и  из  ближних  лесов,
шумно, весело, с песнями. Приносили новые вести; все видели  отступавших
шведов и рассказывали, куда они уходили.
   Спустя несколько часов на склоне горы и внизу под  горой  было  полно
народу. Врата монастыря растворились настежь, как всегда были растворены
они до войны; только колокола звонили, звонили, звонили, и  ликующие  их
голоса летели вдаль, и слышала их вся Речь Посполитая.
   А снег все заметал следы шведов.


   В этот день в полдень народу в костел набилось битком, только  головы
виднелись, вплотную одна к другой, словно булыжники на мощеной городской
улице. Сам ксендз Кордецкий служил  благодарственный  молебен,  а  людям
чудилось, это белый ангел служит. И чудилось им еще, что всю душу выпоет
он в песнопении или ввысь унесется она с фимиамом кадильниц и растает во
славу божию.
   Рев пушек не потрясал больше ни стен, ни стекол в окнах,  не  засыпал
пылью людей, не прерывал  ни  молитв,  ни  той  благодарственной  песни,