Переливаясь всеми цветами радуги, с шумом и гамом  ехало  это  войско
под ржание коней, лязг  оружия,  гром  барабанов,  грохот  бубнов,  звон
литавр и при таких громких кликах, что казалось, снег от них обрушится с
гор. За войском виднелись кареты и коляски,  в  которых  ехали,  видимо,
светские и духовные сановники.
   Но вот войско построилось в два ряда по обочинам дороги, а  посредине
показался на белом как кипень коне сам коронный маршал Ежи  Любомирский.
Вихрем летел он вдоль  этой  улицы,  а  за  ним,  сияя  в  золоте,  двое
стремянных. Подъехав к холму, маршал соскочил  с  коня,  бросил  поводья
одному из стремянных, а сам пеший стал подниматься на холм  к  стоявшему
там королю.
   Шапку он снял и, надев ее на рукоять  сабли,  выступал  с  обнаженною
головой, опираясь на длинный топорик, весь осыпанный перлами. На нем был
польский бранный доспех: на груди литого серебра панцирь, по краям  тоже
осыпанный самоцветами и отполированный так, что казалось,  маршал  несет
на груди солнце; пурпурный плащ веницейского бархата с  лиловым  отливом
был переброшен через левое плечо.  У  горла  стянут  он  был  шнуром  на
брильянтовых  застежках  и  весь  был  расшит  брильянтами;   такой   же
брильянтовый  султан  колыхался  на  шапке,  и  так  сверкали,  играя  и
переливаясь, каменья, что маршал шествовал словно  в  сиянии  и  блеском
слепил глаза.
   Муж этот был в цвете лет, с величественной осанкой. Голова  его  была
подбрита чуприной, редкие, седоватые  волосы  прядями  уложены  на  лбу,
тонкие кончики усов цвета воронова крыла свисали вдоль щек. Высокий  лоб
и римский нос были красивы; но толстые щеки и маленькие  красные  глазки
портили впечатление. Важность необыкновенная читалась в  этом  лице,  но
вместе с тем суетность и неслыханная спесь. Легко было угадать, что одно
лишь желанье владеет этим магнатом: вечно приковывать к себе взоры  всей
страны, мало того, всей Европы. Так оно на самом деле и было.
   Везде, где только Любомирскому не удавалось занять  самое  выдающееся
место, где славу и заслуги он мог только разделить с другими, уязвленная
его гордыня готова была восстать и погубить,  разрушить  все  начинания,
даже если речь шла о спасении отчизны.
   Это был удачливый и искушенный воитель,  но  и  в  военном  искусстве
многие превзошли его, да и все таланты  маршала,  пусть  и  незаурядные,
никак не отвечали спеси его и честолюбию. Потому-то  вечно  снедала  его
душу тревога, потому-то родились в ней та подозрительность и та зависть,
которые позже довели его до  того,  что  для  Речи  Посполитой  он  стал
опаснее даже страшного Януша Радзивилла <Прим.>. Дух тьмы,  обитавший  в
Януше, был вместе с тем великим духом, не отступавшим ни перед чем и  ни
перед кем. Януш жаждал короны и  сознательно  шел  к  ней  по  трупам  и
обломкам отчизны. Любомирский принял бы корону из рук шляхты,  когда  бы
та возложила ее на его главу; но душа у него была мелкая, и не  смел  он
ясно и недвусмысленно потребовать этого. Радзивилл  был  одним  из  тех,
кого неудачи  низводят  в  ряды  злодеев,  успех  же  делает  полубогом;
Любомирский  был  великим  смутьяном,  всегда  готовым  во   имя   своей
уязвленной гордыни разрушить дело спасения  отчизны,  ничего  взамен  не
создав; он даже себя  вознести  не  смел  и  не  умел.  Радзивилл  умер,
совершив больший грех, он же - причинив больший вред.
   Но теперь, когда, весь в золоте, бархате и самоцветах,  он  шествовал
навстречу королю, спесь его была  удовлетворена  полною  мерой.  Это  он
первым из магнатов принимал своего короля на своей земле; он первым брал
его как бы под свое покровительство,  он  должен  был  возвести  его  на
поверженный трон, он должен был изгнать врага,  на  него  король  и  вся
страна возлагали все надежды, к нему были  прикованы  все  взоры.  Когда
верная служба тешила его гордыню и льстила его самолюбию,  он  и  впрямь
готов был на жертву и на подвиг, готов был переступить всякие границы  в
изъявлении верноподданнических чувств.  Дойдя  до  середины  склона,  он
сорвал с рукояти шапку перед стоявшим на холме  королем  и  с  поклонами
стал мести снег брильянтовым султаном.
   Король тронул своего коня и, спустившись немного по склону, придержал
его, желая спешиться и поздороваться с маршалом. Видя  это,  Любомирский
подбежал к нему, чтобы поддержать стремя, и в ту же минуту  сорвал  плащ
со своих плеч, чтобы, по примеру английских придворных,  бросить  его  к
ногам повелителя.
   Растроганный король раскрыл объятия и  как  брата  прижал  маршала  к
груди.
   Минуту они оба слова не могли вымолвить; все войско, шляхта и простой
народ зашумели,  увидев  эту  величественную  картину,  и  тысячи  шапок
взлетели на воздух; грянули разом мушкеты,  самопалы,  пищали,  далекими
басами взревели пушки в Любовле, так что горы  задрожали  и  пробудилось
эхо, и гулкие отзвуки его отдались в горах, отразившись от темной  стены
лесов, от скал и стремнин, и  полетели  с  вестью  к  дальним  горам,  к
дальним скалам.
   -  Пан  маршал!  -  воскликнул  король.  -  Тебе  мы  будем   обязаны
возрождением королевства!
   - Государь! - отвечал Любомирский.  -  Достояние  мое,  жизнь  мою  и
кровь, все слагаю я к твоим ногам!
   -  Vivat!  Vivat  Joannes  Casimirus,  rex!   <Да   здравствует!   Да
здравствует Ян Казимир, король! (лат.).> - гремели клики.
   - Да здравствует король, наш отец! - кричали горцы.
   Тем временем сановники, ехавшие с королем, окружили маршала; но он не
дал им подойти к королю. После первых приветствий Ян Казимир  снова  сел
на коня, а маршал, не зная, как еще выказать свое радушие  и  какие  еще
почести оказать королю, схватил под  уздцы  коня  и,  при  оглушительных
кликах, пеший повел его  между  рядами  войск  к  раззолоченной  карете,
запряженной восьмеркой серых в яблоках, и усадил короля в карету  вместе
с папским нунцием Видоном.
   Епископы и вельможи расселись по другим  каретам,  и  поезд  медленно
тронулся в Любовлю. Маршал ехал у окна королевской кареты,  надменный  и
самодовольный, будто его провозгласили уже отцом отечества.
   С двух сторон плотными рядами шли войска и пели песню:

   Бей же шведов, бей,
   Крови не жалей,
   Головы им с плеч
   Сноси, взявши меч.

   Ты пытай, пытай,
   На кол их сажай,