По дороге, вымощенной  брильянтиками,  ехал  в  раззолоченной  колеснице
полководец. За ним шли пленники со связанными руками, какой-то император
в мантии, выточенной из одного смарагда; дальше  тянулись  легионеры  со
знаменами и орлами. Более пятидесяти фигурок умещалось  на  ножке  чаши,
крошечных, величиною с орешек, но так чудно исполненных, что можно  было
различить черты и угадать чувства героев: гордость победителей и  уныние
побежденных. Золотые филиграны соединяли  ножку  с  чашей,  тонкие,  как
волоски, изогнутые  с  удивительным  искусством  в  виноградные  листья,
грозди и всякие цветы. Обвивая  хрусталь,  филиграны  образовали  вверху
круг, представлявший край чаши, осыпанный семицветными каменьями.
   Одну такую чашу,  наполненную  мальвазией,  дворецкий  подал  королю,
другую маршалу. Тогда все встали с своих мест, а маршал  поднял  чашу  и
крикнул во весь голос:
   - Vivat Joannes Casimirus rex!
   - Vivat! Vivat! Vivat!
   В эту минуту снова грянули пушки,  так  что  задрожали  стены  замка.
Шляхта, пировавшая в другой зале, вбежала со своими чарами; маршал хотел
сказать речь, но все  было  напрасно,  слова  потонули  в  общем  крике:
"Vivat! Vivat! Vivat!"
   Такая радость овладела тут маршалом, такой  восторг,  что  глаза  его
дико сверкнули, и, выпив залпом свою чашу, он крикнул так,  что  даже  в
общем шуме все услышали:
   - Ego ultimus! <Я последний! (лат.).>
   С этими словами он так хлопнул себя по голове  бесценной  чашей,  что
хрусталь разлетелся в мелкие дребезги, со звоном упавшие на пол, а виски
магната облились кровью.
   Все остолбенели, а король сказал:
   - Пан маршал, не чаши, а головы жаль нам! Очень мы в ней нуждаемся!
   - Что мне сокровища и самоцветы, - воскликнул маршал, - коль  имею  я
честь принимать в доме моем ваше королевское величество!  Vivat  Joannes
Casimirus rex!
   Дворецкий подал другую чашу.
   - Vivat! Vivat! Vivat! - неутомимо, неумолчно гремели клики.
   Звон стекла мешался с кликами. Одни только  епископы  не  последовали
примеру маршала, - им запрещал это духовный сан.
   Папский нунций,  который  не  знал  обычая  бить  об  голову  стекло,
наклонился к сидевшему рядом познанскому епископу и сказал:
   - Господи! Я просто поражен! Ваша казна пуста, а за одну  такую  чашу
можно выставить и прокормить два хороших полка!
   - У нас всегда так, - покачал  головой  познанский  епископ,  -  коль
развеселятся, удержу не знают!
   А гости веселились все больше. В конце пира яркое  зарево  ударило  в
окна замка.
   - Что это? - спросил король.
   - Государь! Прошу потеху смотреть! - промолвил маршал.
   И, пошатываясь, подвел короля к  окну.  Чудное  зрелище  поразило  их
взоры. Двор был залит светом, как днем. С мостовой смели  снег,  усыпали
ее иглами горных елей, и десятки смоляных бочек бросали  теперь  на  нее
бледно-желтые отблески. Кое-где пылали бочонки оковитой, бросая  голубые
отсветы, в некоторые подсыпали соли, чтобы светили они красным огнем.
   Началось  игрище:  сперва  рыцари  рубили  турецкие   головы,   затем
состязались друг с другом, на  всем  скаку  поддевали  копьями  перстни;
затем липтовскими овчарками травили медведя; затем горец,  сущий  Самсон
гор, метал мельничный жернов  и  хватал  его  на  лету.  Только  полночь
положила конец этой потехе.
   Такую пышную встречу устроил королю коронный маршал, хотя  шведы  еще
были в стране.

ГЛАВА XXVI

   Окруженный толпами вельмож, шляхты и рыцарей, которые все прибывали в
замок, не забыл добрый король среди пиров о своем верном слуге,  который
в горном ущелье так отважно подставил свою грудь под шведские мечи, и на
следующий же день  после  прибытия  в  Любовлю  навестил  раненого  пана
Анджея. Он застал его в памяти, веселым, хоть и смертельно бледным, ибо,
не получив по счастливой случайности ни одной тяжелой раны,  рыцарь  все
же потерял много крови.
   Увидев короля, Кмициц приподнялся и сел на своем ложе и, несмотря  на
все уговоры, ни за что не хотел прилечь.
   - Государь! - говорил он. - Дня через два я  и  в  седло  сяду,  и  с
тобою, коль будет на то твоя воля, дальше поеду, сам я чувствую,  ничего
такого со мною не сталось.
   - Тебя, наверно, тяжко изранили. Неслыханное это дело одному  ударить
на столько врагов...
   - Не однажды доводилось мне это делать, я  ведь  так  считаю,  что  в
опасности сабля и отвага - первое дело!  Ах,  государь,  и  на  воловьей
шкуре не спишешь тех ран, что на моей зажили. Такое уж мое счастье!
   - Ты на счастье не пеняй, сам, знать, лезешь напролом туда, где не то
что от ран, от смерти не оборонишься. С каких же это пор ты воюешь?  Где
раньше храбро сражался?
   Легкий румянец окрасил бледное лицо Кмицица.
   - Государь! Ведь это я учинял набеги на  князя  Хованского,  когда  у
всех уже руки опустились, он и цену за мою голову назначил.
   - Послушай, - молвил вдруг король, -  ты  мне  там,  в  ущелье,  одно
странное слово сказал, но я тогда подумал,  что  горячка  у  тебя  и  ум
мутится.  А  теперь  вот  ты  опять  толкуешь,  что  набеги  учинял   на
Хованского. Кто же ты? Ужель и впрямь не Бабинич? Мы знаем,  кто  учинял
набеги на Хованского!
   На  минуту  воцарилось  молчание;  наконец  молодой   рыцарь   поднял
осунувшееся лицо и сказал:
   - Да, государь! Не горячка у меня, правду  я  говорю:  я  налетал  на
Хованского, и с той войны имя мое прогремело на всю Речь  Посполитую.  Я
Анджей Кмициц, хорунжий оршанский!
   Тут Кмициц закрыл глаза и побледнел еще  больше;  но  король  молчал,
потрясенный, и пан Анджей продолжал:
   - Я, государь, тот самый изгнанник, что богом  и  людьми  проклят  за
убийства и своеволие, я служил Радзивиллу и вместе с ним  изменил  тебе,
государь, и отчизне, а  теперь  вот,  исколотый  рапирами,  растоптанный
конскими копытами, лежу немощен, и бью себя  в  грудь,  и  твержу:  "Меа
culpa! Mea culpa!" <Моя вина! (лат.).>  -  и,  как  отца,  молю  тебя  о