- Подлец я буду, коль не сделаю этого! - отрезал Заглоба.
   - Дядя это сделает! - прибавил Рох Ковальский.
   - Да помолчи ты, глупая башка! - прикрикнул на него пан Михал.
   Пан Рох вылупил глаза, закрыл рот и сразу вытянулся в струнку.
   Володыёвский снова обратился к Заглобе:
   - А я подлец буду, коль хоть один человек  из  моего  полка  уйдет  с
тобой, а станешь  людей  нам  смущать,  так  я  первый  ударю  на  твоих
охотников!
   - Нехристь ты, турок бесстыжий! - закричал Заглоба. - Как?  Ты  готов
ударить на рыцарей девы Марии?  Ну-ну!..  Впрочем,  мы  тебя  знаем!  Вы
думаете, его войско заботит дисциплина? Как бы не так! Он пронюхал,  что
за тыкоцинскими стенами панна Биллевич. Ради  приватных  своих  дел  ты,
своевольник, не задумаешься правое дело  предать!  Ты  бы  рад  жеребцом
ржать перед девкой, да с ноги на ногу переминаться,  да  любовью  млеть!
Только ничего из этого не выйдет. Даю голову на отсечение, что  найдутся
получше тебя, хоть бы тот же Кмициц, уж он-то никак не хуже.
   Володыёвский обвел взглядом  присутствующих,  словно  призывая  их  в
свидетели обиды, какую ему наносят. Затем нахмурился, и все  уж  решили,
что сейчас разразится  буря,  но  был  он  тоже  под  хмельком  и  вдруг
расчувствовался.
   - Вот она, награда! - воскликнул он. - С малых лет служу  я  отчизне,
сабли из рук не выпускаю! Ни кола у меня, ни двора, ни жены,  ни  деток,
сам один, как копье, что торчит над  головою.  Самые  достойные  о  себе
думают, а я, кроме ран,  никаких  наград  не  получил,  и  меня  же  еще
обвиняют в корысти, называют чуть не изменником.
   С этими словами стал он слезы ронять на желтые свои  усы,  а  Заглоба
сразу смягчился и вскричал, раскрывая объятия:
   - Пан Михал! Тяжко я тебя обидел. Палачу меня надо отдать за то,  что
такого испытанного друга срамил!
   Они упали друг другу в объятия, стали целоваться и друг друга к груди
прижимать, а потом снова сели пить мировую, а уж когда  гнев  их  совсем
остыл, Володыёвский сказал:
   - Ну не будешь нам войско смущать, не будешь  своевольничать,  дурной
пример подавать?
   - Не буду, пан Михал! Ради тебя не стану.
   - А коль возьмем, даст бог, Тыкоцин, так кому какое дело, чего я  там
ищу? Чего тут надо мной потешаться, а?
   Ошеломил этот вопрос Заглобу, стал он ус кусать, а потом и говорит:
   - Нет, пан Михал, как  ни  крепко  люблю  я  тебя,  но  только  панну
Биллевич ты выбрось из головы.
   - Это почему же? - удивился Володыёвский.
   - Красавица она, assentior <Согласен (лат.).>, - сказал Заглоба, -  и
стать  хороша,  да  ведь  рост-то  какой!  Никакого   нет   между   вами
соответствия. Тебе разве только на плечо ей  садиться,  как  кенарю,  да
сахарок клевать из уст. Ну еще могла бы она носить тебя, как сокола,  на
рукавичке и на недруга выпускать, ибо хоть и мал ты,  но  ядовит  instar
<Наподобие (лат.).> шершня.
   - Ты опять начинаешь? - остановил его Володыёвский.
   - Но уж коль начал я, так позволь же мне и кончить: одна только  есть
для тебя девица, ну прямо бог ее для тебя сотворил, эта вот малюточка...
как, бишь, звать-то ее? На ней еще покойный Подбипятка хотел жениться.
   - Ануся Борзобогатая-Красенская! - воскликнул  Ян  Скшетуский.  -  Да
ведь она старая любовь пана Михала!
   - Вся с  гречишное  зернышко,  но  хороша,  бестия,  как  куколка,  -
причмокнул губами Заглоба.
   Завздыхал тут пан Михал  и  стал  все  то  же  твердить,  что  всегда
твердил, когда при нем вспоминали Анусю:
   - Как она там, бедняжечка? Ах, кабы нашлась она!
   - Так ты бы уж ее из рук не выпустил! И хорошо бы сделал, потому  при
твоей влюбчивости  может  и  такое  статься,  что  поймает  тебя  первая
встречная коза и козлом оборотит. Клянусь богом, за всю  свою  жизнь  не
встречал я никого, кто бы так был слаб до женского  пола.  Тебе  петухом
надо было родиться,  под  завалиной  грестись  да  "ко-ко-ко!"  кричать,
скликая хохлаток.
   - Ануся, Ануся! - разнежился Володыёвский. - Кабы бог мне ее  послал!
А может, ее и на свете уж нет или замуж вышла да деток растит...
   - И чего было ей выходить! Молода, зелена была еще, когда я ее видал,
а потом, хоть и созрела, может, и по сию пору в девушках. Не выходить же
ей было за какого-нибудь молокососа, это после пана-то Лонгина! Да и  то
надо сказать, мало кто в военное время помышляет о женитьбе.
   А пан Михал в ответ ему:
   - Ты, милостивый пан, мало ее знал. Просто удивительно, как она  была
добродетельна. Но такая у нее была  натура,  что  никого  не  могла  она
пропустить, чтоб не покорить его сердца. Такой уж ее  господь  сотворил.
Даже людей низшего  сословия  не  пропускала,  exemplum  лекарь  княгини
Гризельды, итальяшка, который влюбился в нее без памяти. Может,  она  уж
вышла за него и он увез ее за море.
   - Не болтай глупостей, пан Михал! -  возмутился  Заглоба.  -  Лекарь,
лекарь!.. Это чтоб шляхтянка, благородная девица, да пошла  за  человека
такого подлого звания! Я уж тебе как-то говорил: быть этого не может!
   - Я и сам на нее обижался: что это, думал я себе, совсем она меры  не
знает, уж и лекаришек с ума сводит.
   - Я тебе говорю, ты ее еще увидишь, - сказал Заглоба.
   Дальнейший разговор прервало  появление  Токажевича,  который  раньше
служил в радзивилловском полку, а после измены гетмана покинул его и был
теперь в полку Оскерко знаменосцем.
   - Пан полковник, - обратился он к Володыёвскому, - мы  петарду  хотим
взрывать.
   - Пан Оскерко уже готов?
   - Он еще в полдень был готов и не хочет ждать,  потому  ночь  обещает
быть темной.
   - Ладно, - сказал Володыёвский. - Пойдем поглядим, да и мушкетерам  я
прикажу быть наготове, а то как бы шведы  из  ворот  не  вырвались.  Пан
Оскерко сам взорвет петарду?
   - Да, сам. С ним и охотников много идет.
   - Пойду и я! - сказал Володыёвский.
   - И мы! - крикнули оба Скшетуские.
   - Какая жалость,  что  старые  глаза  ничего  не  видят  впотьмах,  -
промолвил Заглоба, - а то бы я вас одних не отпустил. Да что  поделаешь!
Как стемнеет, так я уж и  саблей  не  могу  рубиться!  Днем,  днем,  при