выше,  окутанная  таинственным  ужасом,   полная   священного   величия,
страшная. И все росла она в его глазах,  становилась  все  неприступней.
Прах и пепел был он  перед  нею  и  как  князь,  и  как  гетман,  и  как
Радзивилл. Он не мог постигнуть умом, что сие означает. Словно неведомые
волны вскипали вокруг, неслись на него с ревом и шумом и, нахлынув,  все
страшней громоздились одна на другую, и он понимал,  что  они  неминуемо
поглотят его, что эта пучина поглотила бы сотни таких, как он. Но почему
же не видел он раньше этой грозной и таинственной силы, почему, безумец,
посягнул на нее? Когда эти мысли кипели в его  уме,  страх  обнимал  его
перед матерью-родиной, перед Речью Посполитой, ибо не  узнавал  он  лика
ее, прежде столь кроткого и незлобного.
   Дух его был сокрушен, и ужас обитал в груди. Минутами он  думал,  что
вокруг него совсем другая страна, другие люди. Сквозь  осажденные  стены
проникал слух обо всем, что творилось в осажденной  Речи  Посполитой,  а
дела творились в ней удивительные, необычайные. Начиналась война  не  на
жизнь, а на смерть со шведами и изменниками, война, тем более  страшная,
что никто ее не предвидел. Речь Посполитая начала карать. Был это как бы
гнев божий за оскорбленное величие.
   Когда сквозь стены проникла весть  об  осаде  Ченстоховы,  кальвинист
Радзивилл испугался, и страх не покинул уже больше его души,  ибо  тогда
он и увидел впервые те таинственные волны, которые,  поднявшись,  должны
были поглотить шведов и его; тогда нашествие шведов  показалось  ему  не
нашествием, но святотатством и  кара  неизбежной.  Тогда  впервые  спала
пелена с его глаз, и он увидел изменившийся лик отчизны, уже не  матери,
но карающей владычицы.
   Все, кто остался ей предан и служил ей верой и правдой, в гору  пошли
и возвышались все больше, кто согрешил против нее - падали все ниже.
   "Стало быть, - говорил себе князь, - никому  нельзя  помышлять  ни  о
собственном возвышении, ни  о  возвышении  своего  рода,  но  ей  отдать
надлежит жизнь, силы и любовь?"
   Однако для него все было поздно, ему нечего было  отдать,  ничего  не
было у него впереди,  разве  только  загробная  жизнь,  призрак  которой
повергал его в трепет.
   Со времени осады Ченстоховы, когда общий страшный  крик  вырвался  из
груди великой страны, когда как бы чудом нашлась в ней дивная  и  поныне
непостижимая  и  неведомая  сила,  когда  внезапно  словно  таинственная
потусторонняя рука поднялась на ее защиту, новые сомнения стали  терзать
душу князя, ибо не мог он отогнать прочь страшную мысль, что это сам бог
стоит за дело отчизны и за ее веру.
   А когда в голове его носились такие мысли, он начинал  сомневаться  в
собственной вере, и отчаяние его переходило тогда даже меру его грехов.
   Падение на земном поприще, падение духовное, тьма, ничтожество -  вот
до чего дошел он, до чего дослужился, служа самому себе.
   А ведь в начале похода из Кейдан в Подлясье он был еще полон  надежд.
Правда, его бил Сапега, военачальник гораздо менее  искушенный,  правда,
его покидали остатки хоругвей, но он еще тешил  себя  надеждой,  что  на
помощь ему вот-вот придет  Богуслав.  Прилетит  молодой  радзивилловский
орленок во главе прусских,  лютеранских  полчищ,  которые  не  последуют
примеру литовских хоругвей и не перейдут к папистам, и тогда они  вдвоем
раздавят Сапегу, уничтожат его силы, уничтожат конфедератов и  лягут  на
труп Литвы, как два льва на труп лани, и одним рыком отпугнут  тех,  кто
вздумал бы вырвать ее у них.
   Но время текло, войска Януша таяли; даже иноземные полки передавались
грозному Сапеге; уходили дни, недели, месяцы, а Богуслав не являлся.
   Наконец началась осада Тыкоцина.
   Шведы, горсть которых осталась с Янушем,  защищались  геройски,  ибо,
совершив жестокие злодейства, они знали, что, даже сдавшись, не спасутся
от карающей руки литвинов. В  начале  осады  князь  еще  надеялся,  что,
может, в такой беде сам шведский  король  двинется  ему  на  помощь  или
Конецпольский,  который  находился  в  стане  Карла  с  шестью  тысячами
коронной конницы. Но напрасны были его надежды. Никто о  нем  не  думал,
никто не приходил на помощь.
   - Богуслав! Богуслав! - повторял  князь,  расхаживая  по  тыкоцинским
покоям. - Коль не хочешь ты брата спасти, спаси же хоть Радзивилла!
   Наконец, в порыве отчаяния князь  решился  на  шаг,  против  которого
восставала вся его гордость:  он  попросил  помощи  у  князя  Михала  из
Несвижа.
   Однако письмо перехватили по дороге люди Сапеги, и витебский  воевода
в ответ переслал ему письмо князя кравчего, которое получил за неделю до
этого.
   Князь Януш прочел в нем, между прочим, следующие строки:
   "Если до тебя, вельможный пан, дойдет слух, будто я собираюсь идти на
помощь моему родичу, князю виленскому воеводе, не верь, вельможный  пан,
ибо с тем только я держусь заодно, кто жаждет сохранить верность отчизне
и нашему королю и возродить давние вольности преславной Речи Посполитой.
Не таков я, чтобы укрывать  изменников  от  справедливой  и  заслуженной
кары. Богуслав тоже не придет  князю  на  помощь,  ибо,  как  я  слышал,
курфюрст больше о себе думает и  не  хочет  распылять  свои  силы;  quod
attinet Конецпольского, так останься княгиня, супруга Януша, вдовою, он,
верно, к ней присватается, стало  быть,  и  ему  на  руку,  чтобы  князь
воевода поскорее угас".
   Это письмо, адресованное Сапеге, лишило несчастного  Януша  последней
надежды, и ничего другого не  осталось  больше  ему,  как  ждать,  когда
свершится приговор судьбы.
   Близился конец осады.
   Слух об отъезде Сапеги мгновенно проник через стены; но недолгой была
надежда на то, что с отъездом воеводы прекратятся  враждебные  действия,
напротив, в пехотных полках замечено было небывалое  движение.  Впрочем,
несколько дней прошло сравнительно спокойно, так  как  попытка  взорвать
ворота петардой кончилась ничем; но наступило тридцать первое декабря, и
стало очевидно, что готовится если не приступ, то, уж во всяком  случае,
новый пушечный обстрел поврежденных стен и помешать этому  может  теперь
только надвигающаяся ночь.
   День клонился к закату. Князь лежал в так называемой "угловой"  зале,
расположенной в западной части замка. Целые  смолистые  корневища  сосен
горели в огромном камине, бросая живой отблеск на белые и  голые  стены.
Князь лежал навзничь на турецкой  софе,  которую  нарочно  выдвинули  на
середину покоя, чтобы до него доходило тепло от  огня.  Ближе  к  камину
спал в тени на коврике паж; подле князя дремали в креслах пани Якимович,
когда-то в Кейданах  надзиравшая  за  придворными  дамами,  второй  паж,