лекарь, он же княжеский астролог, и Харламп.
   Харламп не покинул князя, хотя из всех прежних офицеров едва ли не он
один остался при нем. Тяжела была его служба, ибо сердцем и душою старый
солдат был за стенами Тыкоцинского замка, в стане Сапеги, и  все  же  он
хранил верность старому своему военачальнику. От голода и лишений  иссох
бедный солдат, стал совсем скелетом, один нос от  него  остался,  и  тот
казался еще больше, да усищи, как мочала. Он был в полном вооружении:  в
панцире, наплечниках и мисюрке с железной сеткой, ниспадавшей на  плечи.
Блестели на руках и железные налокотники, ибо вернулся Харламп со  стен,
куда ходил поглядеть, что творится в стане Сапеги,  и  где  каждый  день
искал смерти. Теперь он задремал от усталости, хотя  князь  так  страшно
хрипел, точно умирать собрался, и ветер выл и свистел снаружи.
   Внезапно короткие судороги стали потрясать огромное тело  Радзивилла,
он перестал хрипеть. Тотчас пробудились все, кто его окружал, посмотрели
на князя, переглянулись.
   Но он сказал:
   - Точно тяжесть свалилась у меня с  груди:  полегчало  мне!  -  Затем
повернул голову, пристально  поглядел  на  дверь  и  наконец  позвал:  -
Харламп!
   - Слушаю, ясновельможный князь.
   - Чего надобно тут Стаховичу?
   Ноги затряслись у бедного Харлампа, ибо столь  же  суеверен  он  был,
сколь и храб в бою; он поспешно огляделся и сказал сдавленным голосом:
   - Нет тут Стаховича. Ясновельможный князь, ты велел расстрелять его в
Кейданах.
   Князь закрыл глаза и не ответил ни слова.
   Некоторое время слышалось только протяжное и жалобное завывание бури.
   - Плач людской слышится мне в вое бури, - снова  промолвил  князь,  в
полном сознании открывая глаза. - Но это не я,  это  Радзеёвский  привел
шведов.
   Никто ему не ответил, и через минуту он прибавил:
   - Он больше моего в том повинен, больше моего, больше моего.
   И словно бодрость влилась в его грудь, так  обрадовала  его  мысль  о
том, что нашелся человек, который был виновней его.
   Но, видно, тут же тяжелая дума обуяла князя, лицо его потемнело, и он
несколько раз повторил:
   - Иисусе! Иисусе! Иисусе!
   И снова стал задыхаться и хрипеть еще страшнее, чем раньше.
   Тем временем с улицы донеслись отголоски мушкетных выстрелов,  сперва
редких, потом все более частых; но в снежной метели и  в  вое  бури  они
показались не очень громкими, так, будто кто-то стал упорно стучаться  в
ворота.
   - Бьются! - сказал княжеский лекарь.
   - Как всегда! - ответил Харламп. -  Люди  мерзнут  в  метель,  вот  и
бьются, чтобы разогреться.
   - Шестой уж день эта  снежная  вьюга,  -  сказал  лекарь.  -  Великие
перемены произойдут в королевстве, ибо небывалое это явление.
   - Дал бы бог! - ответил ему Харламп. - Хуже все равно быть не может.
   Дальнейший разговор прервал князь, которому снова стало полегче.
   - Харламп!
   - Слушаю, ясновельможный князь.
   - От болезни мне это мерещится, или Оскерко и впрямь  дня  два  назад
хотел взорвать петардой ворота?
   - Хотел, ясновельможный князь, да  шведы  выхватили  петарду,  самого
Оскерко легко ранили и отбили сапежинцев.
   - Коль легко его ранили, он  снова  попытается  взорвать...  А  какой
нынче день?
   - Последний день декабря, ясновельможный князь.
   - Боже, буди милостив ко мне, грешному! Не  доживу  уж  я  до  нового
года. Давно мне пророчили, что каждый пятый год смерть стоит  у  меня  в
головах.
   - Бог милостив, ясновельможный князь.
   - Бог с паном Сапегой, - глухо ответил Радзивилл.
   Вдруг он стал озираться.
   - Холодом от нее на меня пышет! - сказал он. - Не вижу я ее; но  чую,
тут она.
   - Кто, ясновельможный князь?
   - Смерть!
   - Во имя отца, и сына, и святого духа!
   Наступила минута молчания, слышно  было  только,  как  пани  Якимович
шепчет молитвы.
   - Скажите, - прерывистым голосом снова заговорил князь, - вы в  самом
деле верите, что тем, кто не вашей веры, нет спасенья?
   - И в смертный час можно отречься от еретической прелести, -  ответил
Харламп.
   В  эту  минуту  отголоски  пальбы  стали  еще  чаще.  От  рева  пушек
задребезжали стекла, жалобным звоном отвечая на каждый залп.
   Некоторое  время  князь  слушал  спокойно,   потом   приподнялся   на
изголовье, глаза его медленно стали расширяться, зрачки  заблестели.  Он
сел, минуту сжимал руками голову и  вдруг  крикнул,  словно  в  припадке
безумия:
   - Богуслав! Богуслав! Богуслав!
   Харламп как оглашенный бросился вон.
   Весь замок дрожал и сотрясался от рева пушек.
   Внезапно послышался гул нескольких тысяч  голосов,  ужасающий  грохот
сотряс стены, так что из камина посыпались на пол головни и уголья, и  в
ту же минуту Харламп снова вбежал в покой.
   - Сапежинцы взорвали ворота! - крикнул он. - Шведы бежали  на  башню!
Враг сейчас будет здесь, ясновельможный князь!..
   Слова замерли у него на губах. Радзивилл сидел  на  софе,  глаза  его
вышли  из  орбит;  раскрытыми  губами  он  ловил  воздух,  зубы  у  него
оскалились, руками он раздирал софу и, с ужасом  глядя  в  глубь  покоя,
кричал, вернее хрипел между вздохами:
   - Это не я! Это Радзеёвский!.. Спасите!..  Что  вам  надо?!  Возьмите
корону!.. Это Радзеёвский!.. Спасите, люди добрые! Иисусе! Иисусе!  Дева
Мария!
   Это были последние слова Радзивилла.
   Жестокая икота поднялась у него, глаза еще ужасней вышли из орбит, он
весь напрягся, упал навзничь и остался недвижим.
   - Кончился! - сказал лекарь.