только то молва была, а ты, верно, прямо из монастыря едешь. Очевидец  и
защитник?
   - Да,  государь,  участник  обороны  и  очевидец  чудес,  что  являла
пресвятая богородица...
   - Велики  ее  милости!  -  возвел  очи  горе  король.  -  Надо  новые
заслужить!
   - Навидался я всего на своем веку, - продолжал  Кшиштопорский,  -  но
столь явных чудес не видывал, а подробно,  государь,  доносит  тебе  обо
всем ксендз Кордецкий в этом вот письме.
   Ян Казимир поспешно схватил письмо, которое подал ему  Кшиштопорский,
и стал читать. Он то  прерывал  чтение  и  начинал  молиться,  то  снова
принимался читать. Лицо его менялось от радости; наконец он снова поднял
глаза на Кшиштопорского.
   - Ксендз Кордецкий пишет мне, - сказал он шляхтичу, - что вы потеряли
славного рыцаря, некоего Бабинича,  который  порохом  поднял  на  воздух
шведскую кулеврину?
   - Жизнь свою отдал он за всех, государь! Но толковали люди, будто жив
он, и еще бог весть что о нем рассказывали; не знали мы, можно ли верить
этим толкам, и  не  перестали  оплакивать  его.  Не  соверши  он  своего
рыцарского подвига, плохо бы нам пришлось.
   - Коли так, то перестаньте его оплакивать: жив пан Бабинич, у нас он.
Это он первый дал нам знать, что не могут шведы одолеть силы небесные  и
помышляют уже об отступлении. А потом оказал нам столь  великие  услуги,
что не внаем мы, как и вознаградить его.
   - Как  же  ксендз  Кордецкий  обрадуется!  -  с  живостью  воскликнул
шляхтич. - Но коль жив пан Бабинич, то, верно, пресвятая дева  особо  до
него милосердна... Но как же ксендз Кордецкий обрадуется! Отец  сына  не
может так любить,  как  он  его  любил!  Позволь  же  и  мне,  государь,
приветствовать пана Бабинича, ведь другого такого храбреца не  сыщешь  в
Речи Посполитой!
   Но король снова стал читать письмо.
   - Как? - вскричал он через минуту. - Шведы  после  отступления  снова
пытались осадить монастырь?
   - Миллер как отошел, так больше  уж  не  показывался;  один  Вжещович
явился нежданно у монастырских стен, видно, надеялся найти врата обители
открытыми. Они  и  впрямь  были  открыты,  да  мужики  с  такой  яростью
набросились на шведов, что тут же обратили их в бегство.  Отроду  такого
не бывало, чтоб мужики в открытом поле так храбро сражались с  конницей.
Потом подошли пан Петр Чарнецкий с паном  Кулешей  и  разбили  Вжещовича
наголову.
   Король обратился к сенаторам:
   - Смотрите, любезные сенаторы, как убогие  пахари  встают  на  защиту
отчизны и святой веры!
   -  Встают,  государь,  встают!  -  подхватил  Кшиштопорский.  -   Под
Ченстоховой целые деревни пусты, мужики с  косами  ушли  воевать.  Война
повсюду жестокая, шведы кучей принуждены держаться, а  уж  если  поймают
мужики которого, то такое над ним чинят, что лучше бы ему прямо в пекло!
Да и кто нынче в Речи Посполитой не берется  за  оружие.  Не  надо  было
собачьим детям Ченстохову брать в осаду!  Отныне  не  владеть  им  нашей
землей!
   - Отныне не стонать под игом тем, кто кровь свою за нее проливает,  -
торжественно провозгласил король, - так, да поможет мне  господь  бог  и
святой крест!
   - Аминь! - заключил примас.
   Но Кшиштопорский хлопнул себя по лбу.
   - Помутил мороз мне mentem <Ум (лат.).>, государь!  -  сказал  он.  -
Совсем было запамятовал рассказать тебе  еще  об  одном  деле.  Толкуют,
будто этот собачий сын, познанский воевода, скоропостижно  скончался.  -
Спохватился тут  Кшиштопорский,  что  великого  сенатора  при  короле  и
вельможах "собачьим сыном" назвал, и прибавил в смущении: -  Не  высокое
звание, изменника хотел я заклеймить.
   Но никто не обратил внимания на его слова, все смотрели на короля.
   - Давно уж назначили мы познанским воеводою пана  Яна  Лещинского,  -
сказал король, - еще когда жив был пан  Опалинский.  Пусть  же  достойно
правит воеводством. Вижу, суд божий начался над теми, кто привел отчизну
к упадку, ибо в эту минуту и виленский воевода, быть может,  дает  ответ
высшему судие о своих деяньях...  -  Тут  он  обратился  к  епископам  и
сенаторам: - Время нам, однако, подумать о всеобщей  войне,  и  желаю  я
знать, любезные сенаторы, ваше об том сужденье.

ГЛАВА XXVIII

   Словно в пророческом наитии вещал король в ту минуту, когда  говорил,
что виленский воевода предстал уже, быть может, перед судом  всевышнего,
ибо судьба Тыкоцина в ту минуту была уже решена.
   Двадцать пятого декабря витебский воевода Сапега  был  уже  настолько
уверен в том, что Тыкоцин падет, что уехал в  Тышовцы,  поручив  Оскерко
дальнейшую осаду замка. С последним штурмом он велел  подождать  скорого
своего возвращения. Собрав высших офицеров, вот что сказал им воевода:
   - Дошли до меня слухи, что умышляет кое-кто из вас  по  взятии  замка
князя виленского воеводу зарубить саблями. Так  вот  объявляю  вам,  что
коль замок падет в мое отсутствие, я строго-настрого  запрещаю  посягать
на жизнь князя. Я, сказать правду, от таких особ получаю письма, что вам
и во сне не снилось, и требуют от  меня  сии  особы,  чтобы,  захвативши
князя, не пощадил я его жизни. Но не хочу я слушать  таких  приказов,  и
вовсе не из жалости к изменнику, ибо он того не стоит, а потому, что я в
нем не волен и за благо почту представить его сейму на суд  в  назидание
потомкам, дабы ведали они, что ни знатность рода,  ни  звания  не  могут
оправдать такую измену и спасти злодея от публичной казни.
   Вот что сказал воевода, только речь его была  куда  пространней,  ибо
сколь доблестен он был, столь же великую и слабость  имел,  витиею  себя
мнил  и  витийствовать  любил  по  всякому  поводу,  сам  себя,  бывало,
заслушивался, даже глаза закрывал в особо красивых местах.
   - В воду мне, что ли, сунуть правую  руку,  -  промолвил  Заглоба,  -
страх как она у меня раззуделась... Одно только скажу, что  когда  бы  я
попался в лапы Радзивиллу, он бы,  пожалуй,  не  стал  ждать  до  захода
солнца, чтобы голову мне срубить с плеч.  Уж  он-то  хорошо  знает,  кто
больше всего повинен в том, что войско его оставило, хорошо  знает,  кто
его даже со шведами поссорил. Зато я вот не знаю, почему я должен  иметь
к нему большее снисхождение, нежели он имел бы ко мне?