Огнем припеки
   И секи, секи.

   Ты круши, круши,
   Всех их сокруши,
   И руби, руби,
   Всех перегуби.

   Будет им конец,
   Коль ты молодец.
   <Эту песню,  под  названием  "Припевка  панам  французам",  пели  под
Монтавами. (Примеч. автора).>

   Увы, во всеобщем ликовании и  восторге  никто  и  не  думал,  что  со
временем те же войска Любомирского, подняв мятеж против законного своего
короля и повелителя, будут петь эту  же  песню,  заменив  в  ней  только
шведов французами <Прим.>.


   Но до этого было еще далеко. В Любовле ревели пушки,  салютуя  королю
так, что башни и зубцы стен окутались дымом; колокола  звонили,  как  на
пожар. Двор замка, где король вышел из кареты, крыльцо и ступени  дворца
были устланы красным сукном. В вазах, привезенных  из  Италии,  курились
восточные благовония. Большую  часть  сокровищ  Любомирских,  золотую  и
серебряную утварь, шпалеры, гобелены и ковры, искусно  вытканные  руками
фламандцев, статуи, часы, выложенные каменьями поставцы, перламутровые и
янтарные столики, - маршал давно уже вывез в Любовлю, чтобы спасти их от
алчных шведов; теперь все эти сокровища,  расставленные  и  развешанные,
как на погляденье, слепили глаза, преобразив  замок  в  истинное  жилище
чародея. С умыслом расточил маршал  у  ног  короля  все  эти  богатства,
достойные  самого  султана,  он  желал   показать,   что   хоть   король
возвращается как изгнанник, без денег, без войска, и  нет  у  него  даже
перемены платья, все же он могущественный властелин,  коль  есть  у  нею
столь могущественные и столь верные слуги. Постигнул король этот умысел,
и сердце его  преисполнилось  благодарностью,  он  то  и  дело  заключал
маршала в объятия, сжимал его голову и выражал свою признательность. Как
ни привык к роскоши нунций, однако же и он громогласно  хвалил  пышность
убранства, и все слышали, как он говорил графу  Апотингену,  что  доселе
понятия не имел, сколь могуществен  польский  король,  и  только  теперь
видит, что  ему  лишь  на  время  изменило  счастье  и  что  вскоре  все
переменится.
   Когда после отдыха начался пир, король воссел на возвышении, и маршал
сам стал прислуживать ему, никому не позволяя заменить себя.  Справа  от
короля занял место нунций Видон, слева примас Лещинский,  далее  по  обе
стороны разместились церковные и духовные сановники: епископы краковский
и  познанский,  архиепископ   львовский,   за   ним   епископы   луцкий,
пшемысльский  и  хелминский,  архидиакон  краковский;   далее   коронные
канцлеры  и  воеводы,  коих  собралось  восемь  человек,   каштеляны   и
референдарии; из офицеров за пиршественный стол сели Войниллович, Виктор
Стабковский и Бальдвин Щурский, полковник легкой хоругви Любомирских.
   В другой зале накрыли стол для шляхты попроще, а в обширном  арсенале
- для простого  люда,  ибо  в  день  прибытия  короля  все  должны  были
веселиться.
   За всеми столами только и разговору было, что о возвращении короля, о
страшных происшествиях, которые случились с  ним  в  пути  и  в  которых
десница господня хранила его. Сам Ян Казимир заговорил о битве в  ущелье
и стал прославлять рыцаря, который первым сдержал натиск шведов.
   - Как он там? - спросил король маршала.
   - Лекарь от него не отходит, головой ручается  за  его  жизнь,  да  и
придворные панны взяли рыцаря под свою опеку и, верно, не дадут душе его
покинуть немощную плоть, ибо молод он и красив! - весело ответил маршал.
   - Благодарение создателю! - воскликнул король. - Такие слова слышал я
из его уст, что и повторять их не стану, ибо и самому мне  сдается,  что
ослышался я, а может, и в горячке он их  сказал;  но  коль  подтвердятся
они, все вы диву дадитесь.
   - Только бы ничего такого не было, - сказал маршал, -  что  могло  бы
огорчить тебя, государь.
   - Нет, нет! Напротив, мы были очень обрадованы,  ибо  открылось,  что
даже те, кого мы имели все основания почитать нашими злейшими недругами,
готовы пролить за нас кровь.
   - Ваше величество! - воскликнул маршал. - Пришел час искупления, но в
этом доме вы среди тех, кто даже в мыслях  никогда  не  согрешил  против
вашей монаршей власти.
   - Да, да! - ответил король. - И вы, пан маршал, в первую очередь!
   - Смиренный раб вашего величества!
   Шум за столом все возрастал. Начались разговоры о делах политических,
о  помощи  цесаря,  которой   доныне   тщетно   ожидали,   о   татарских
подкреплениях и о будущей войне со шведами. Все снова возликовали, когда
маршал объявил, что посол, отправленный им  к  хану,  вернулся  два  дня
назад и донес, что сорокатысячная орда  стоит  в  боевой  готовности,  а
когда король вступит во Львов и заключит  с  ханом  договор,  на  помощь
могут прийти все сто тысяч. Тот же посол донес, что казаки,  устрашенные
татарами, снова усмирились.
   - Обо всем вы, пан маршал, подумали так, - молвил король,  -  что  мы
сами лучше бы не подумали! - Он поднял чашу и воскликнул: - За  здоровье
пана коронного маршала, нашего хозяина и друга!
   - Нет, нет, ваше величество! - крикнул маршал. - Ни за  чье  здоровье
нельзя здесь пить, покуда мы не поднимем чары за вас.
   Все  придержали  свои  наполовину  поднятые  чары,   а   Любомирский,
ликующий, потный, кивнул дворецкому.
   По этому знаку слуги, которых полно  было  в  зале,  снова  бросились
разливать мальвазию, черпая  ее  золочеными  ковшами  из  бочки  чистого
серебра. Все еще больше  развеселились  и  ждали  только,  когда  маршал
поднимет заздравную чару.
   Дворецкий тем временем принес две чаши  веницейского  хрусталя  такой
дивной работы, что их можно было счесть восьмым чудом света. Как  алмаз,
искрился хрусталь, который до тонкости гранили и полировали, быть может,
целыми годами; над оправой трудились итальянские мастера. Из золота были
выточены крошечные фигурки, представлявшие въезд победителя в Капитолий.