края - окрестности  Ямполя  и  Рашкова  -  пользовались  дурной  славой.
Столько людей умирало здесь скоропостижной смертью,  без  исповеди,  без
отпущения грехов. Басе  вспомнились  все  побасенки,  какие  вечерами  в
Хрептеве рассказывали у очага рыцари: о крутоярах, откуда  порывы  ветра
доносили вдруг стоны "Иисусе, Иисусе!", и о блуждающих огнях, в  которых
что-то хрипело, о хохочущих скалах, о бледных детях-"сосунах" с зелеными
глазами и безобразной головой, которые просили подсадить их  в  седло  и
тут же принимались сосать из тебя  кровь,  и,  наконец,  о  головах  без
туловища, передвигавшихся на паучьих ножках, и о самых страшных из  всех
этих чудищ - о взрослых привидениях - валахи называли их "вильколаками",
- которые бросались на людей.
   Она стала осенять себя крестом - долго, пока рука не  онемела,  но  и
потом продолжала творить молитву, ибо какое еще оружие отведет  нечистую
силу? Взбадривали ее  кони;  они  резво  ржали,  не  выказывая  никакого
беспокойства. Порою Бася, как бы желая убедиться, что она  еще  на  этом
свете, трепала по шее своего скакуна.
   Ночь, поначалу очень  темная,  постепенно  светлела,  наконец  сквозь
редеющую  мглу  замерцали  звезды  -  обстоятельство  для  Баси   весьма
благоприятное; страх ее немного поубавился, и,  посматривая  на  Большую
Медведицу, она могла  безошибочно  продвигаться  на  север,  то  есть  в
сторону  Хрептева.  Озирая  окрестности,  Бася  определила,  что  весьма
удалилась уже от Днестра: скал становилось меньше, и места  пошли  более
открытые, часто встречались поросшие дубняком округлые холмы и  обширные
равнины.
   Нередко все же случалось ей преодолевать овраги; спускалась она в них
со страхом в сердце, на дне  царил  мрак  и  несло  жестоким,  цепенящим
холодом.  Встречались  настолько  крутые  овраги,  что  приходилось   их
объезжать, а это означало потерю времени и лишнюю дорогу.
   Но хуже всего были ручьи и речки, целая сеть  которых,  освободившись
ото льда, устремлялась с востока к Днестру. Кони боязливо храпели, входя
ночью в неведомые, непонятной глубины воды. Бася пускалась вброд лишь  в
тех местах, где  пологий  берег  и  широко  разлившаяся  вода  позволяли
предположить, что там мелководье. Так по большей  части  оно  и  бывало,
однако порою при переправах вода доходила коням до  брюха,  тогда  Бася,
как заправский солдат, вставала коленями на седло и,  уцепившись  руками
за переднюю луку, старалась не замочить ног.  Но  удавалось  ей  это  не
всегда, и вскорости пронизывающий холод охватил ее от стоп до колен.
   - Дай бог день, поеду быстрее! - ежеминутно повторяла она себе.
   Наконец она выехала на  обширную  равнину,  кое-где  поросшую  редким
лесом, и, видя, что лошади ступают с трудом,  остановилась  передохнуть.
Кони тут же потянулись к  земле  и,  медленно  переступая,  стали  жадно
щипать мох и пожухлую траву. Тишину леса прерывало лишь  шумное  дыхание
лошадей и хрупанье травы в мощных челюстях.
   Утолив немного, а вернее обманув голод, лошади захотели лечь, но Бася
не могла им этого позволить. Она не решилась даже  ослабить  подпругу  и
спешиться; надо было всякую минуту быть наготове.
   Она пересела на бахмата Азьи - скакун нес  ее  с  самого  полуденного
привала, и хотя был он вынослив и благородных кровей, но все же не такой
сильный, как бахмат.
   Сперва Басю мучила жажда, которую  она  утоляла  во  время  переправ,
потом она ощутила голод и принялась грызть семечки из  мешочка,  который
нашла у седла молодого Тугай-бея. Семечки показались ей вкусными, хотя и
чуть прогорклыми, и она возблагодарила бога за неожиданную эту пищу.
   Ела она понемножку, чтобы хватило до самого  Хрептева.  Затем  сон  с
неумолимой силой стал смежать ей  веки;  вдобавок  -  ведь  конский  бег
теперь не согревал ее - холод пронизал Басю до костей,  ноги  окоченели;
она чувствовала безмерную  усталость  во  всем  теле,  в  особенности  в
пояснице и в плечах,  натруженных  борьбою  с  Азьей.  Ужасная  слабость
сморила ее, веки смежились.
   Но она силой заставила себя открыть глаза.
   "Нет! Спать буду днем на ходу, - подумала она, -  засни  я  сейчас  -
тотчас замерзну..."
   Однако мысли ее все более мутились  и  путались,  в  голове  вставали
беспорядочные картины: лес, бегство,  погоня,  Азья,  маленький  рыцарь,
Эвка и последние события мешались в полусон, полуявь.  Все  это  неслось
куда-то вперед, подобно волне, подгоняемой ветром,  и  она,  Бася,  тоже
неслась, без страха, без радости, как бы  по  уговору.  Азья  словно  бы
мчался вдогонку, но вместе с тем разговаривал с  нею  и  беспокоился  за
лошадей; пан Заглоба  сердился,  что  ужин  простынет,  Михал  показывал
дорогу, а Эвка ехала следом в санях и жевала финики.
   Потом  эти  образы  потускнели,  -  их  заволокло  туманной  завесой,
сумраком - и постепенно исчезли; осталась лишь странная какая-то тьма  -
хотя взгляд не мог пролить ее, все же она казалась  полой  и  бесконечно
глубокой... Тьма  проникала  повсюду,  проникла  и  в  Басину  голову  и
погасила в ней все видения, все мысли,  как  порыв  ветра  гасит  факелы
ночью под открытым небом.
   Бася уснула, но, к счастью, прежде, нежели  кровь  успела  застыть  в
жилах, ее пробудил страшный шум.  Кони  рванулись  -  в  чаще  творилось
что-то несусветное.
   Бася,  в  мгновение  ока  придя  в  себя,  схватила  мушкет  Азьи  и,
пригнувшись к конской гриве, с  напряженным  вниманием,  раздув  ноздри,
стала прислушиваться. Такая уж то была натура: всякая опасность  немедля
будила в ней чуткость, отвагу и готовность к защите.
   На  сей  раз,  однако,  внимательно  вслушавшись,  она   тут   же   и
успокоилась: чаща полнилась хрюканьем вепрей. То ли волки подбирались  к
подсвинкам, то ли кабаны-одинцы  дрались  за  самок,  но  вся  суматоха,
происходившая где-то далеко среди ночной тиши в уснувшем лесу,  казалась
столь близкой, что Бася различала не только хрюканье и визг, но и шумное
дыхание. Вдруг раздался топот, грохот, треск ломаемого валежника, и  все
стадо, хотя и невидное Басе, пронесшись поблизости, углубилось в чащу.
   А в неисправной этой Басе взыграла охотничья жилка,  и,  несмотря  на
весь ужас своего положения, она пожалела на миг, что не видела стада.
   "Одним глазком хотя бы глянуть, - сказала она себе, -  ну  да  ладно!
Чего еще только не увижу, едучи через лес..."
   И тут  же,  осознав,  что  лучше  бы  ничего  не  видеть,  никого  не
встречать, а бежать без оглядки, пустилась дальше.
   Стоять более нельзя было и потому, что холод становился все ощутимее,
а в движении она все же согревалась, не так уж  и  утомляясь  при  этом.
Кони, однако, успевшие только ущипнуть немного  мху  да  мерзлой  травы,
весьма неохотно, опустив головы, тронулись дальше. Пока  они  стояли,  у