Какое-то время она лежала с  закрытыми  глазами,  потом,  открыв  их,
взглянула в лицо маленького рыцаря и спросила:
   - Михалек, я в Хрептеве?
   - Да, родная моя! - ответил, сжав зубы, Володыевский.
   - А ты и вправду рядом стоишь?
   - Да! Как чувствуешь себя?
   - Ой! Хорошо!..
   Она сама, как видно, не  была  уверена,  не  обманчивые  ли  видения,
вызванные горячкой, у нее перед глазами. Но с той минуты сознание  стало
к ней возвращаться.
   Вечером прискакал со своими людьми вахмистр  Люсьня  и  вытряхнул  из
мешка у самой крепости каменецкого лекаря вместе с лекарствами. Тот  был
едва жив. Но, узнав, что он не в разбойничьих,  как  полагал,  руках,  а
таким способом приглашен к больной, лекарь, придя в себя, живо  поспешил
ей на помощь, тем паче что Заглоба, показав  ему  в  одной  руке  мешок,
полный дукатов, а в другой - набитый пулями пистолет, так сказал:
   - Это - награда за жизнь, а это - за смерть!
   И в ту же ночь, почти уж на  рассвете,  зловещий  паук  раз  навсегда
скрылся  куда-то,  а  приговор  лекаря:  "Недуг  будет  долгий,  но  она
оправится", - радостным эхом разнесся по всему  Хрептеву.  Володыевский,
первым услышав его, пал на землю и так разрыдался, что казалось, грудь у
него, разорвется; Заглобе стало дурно от радости, пот оросил  его  лицо,
он едва сумел вымолвить: "Пить!" Офицеры обнимали друг друга.
   А на майдане опять собрались драгуны, латники и казаки Мотовило. Едва
удавалось сдерживать громкое их ликованье. Возжелав  во  что  бы  то  ни
стало как-то выразить свою радость, они попросили разрешения повесить  в
честь пани нескольких грабителей, которые  заперты  были  в  хрептевских
погребах.
   Но маленький рыцарь отказал.

ГЛАВА XLII

   Неделю еще Бася хворала так тяжко, что, кабы не  уверения  лекаря,  и
маленький рыцарь, и Заглоба полагали бы, что  огонек  ее  жизни  вот-вот
угаснет. Но потом ей полегчало; сознание вернулось  полностью,  и,  хотя
лекарь пророчил, что лежать ей еще месяц, а то и полтора, появилась  все
же уверенность, что она выздоровеет и обретет прежние силы.
   Володыевский, во время болезни Баси ни на шаг почти не отходивший  от
ее изголовья, полюбил ее после этих мук - насколько такое было  возможно
- еще более пылко, просто души в ней не чаял. Когда он сидел подле  Баси
и смотрел на ее личико, исхудавшее, осунувшееся, но  веселое,  в  глаза,
что ни день все более сиявшие прежним огнем, его брала охота и смеяться,
и плакать, и кричать от радости.
   - Выздоравливает ненаглядная моя, выздоравливает!
   И он припадал к ее рукам, покрывал поцелуями бедные маленькие  ножки,
которые так мужественно брели через глубокие снега до Хрептева,  словом,
любил и чтил ее безмерно. К тому же  он  чувствовал  себя  в  неоплатном
долгу перед провидением и как-то сказал Заглобе и офицерам:
   - Я всего лишь худородный шляхтич, но пусть бы пришлось из  кожи  вон
вылезти, все же на костельчик,  хотя  бы  деревянный  я  сподвигнусь.  И
всякий раз, как зазвонят там колокола, вспомяну божье милосердие и  душа
моя благодарностью преисполнится!
   - Дай боже нам сперва турецкую войну пережить, - ответил ему  на  это
Заглоба.
   А маленький рыцарь, встопорщив усики, ответил:
   - Всевышнему лучше знать, что его больше ублаготворить может:  костел
возжелает - убережет меня, а жизнь мою предпочтет - что ж, я за  него  и
жизни не пожалею, как бог свят!
   К Басе вместе со здоровьем возвращалось  и  хорошее  настроение.  Две
недели спустя как-то вечером она велела  приоткрыть  двери  боковуши  и,
когда офицеры собрались в горнице, молвила серебристым голоском:
   - Вечер добрый, судари мои! А я уже не умру, ага!
   - Всевышнему благодарение! - хором ответили солдаты.
   - Слава богу, дитино моя миленька! - отдельно от  всех  вскричал  пан
Мотовило, который как-то  особенно,  отечески  любил  Басю  и  в  минуты
наивысшего волнения говорил обыкновенно по-русински.
   - Подумайте только, судари мои, - продолжала  Бася,  -  что  со  мною
приключилось,  а?  Кто  бы  ожидал  такое?  Еще  счастье,  что  все  так
кончилось!
   - Бог хранил душу невинную, - снова откликнулся хор за дверью.
   - А пан Заглоба не однажды меня высмеивал, к сабле, мол, у меня  душа
больше лежит, нежели к прялке. Нечего сказать, пригодилась бы мне прялка
да игла! А что, по-рыцарски я себя вела, правда?
   - И ангел бы лучше не мог.
   Разговор прервал Заглоба. Затворив двери, -  из  опасения,  что  Бася
переутомится. Но она зафыркала на него, как кошка, уж очень ей  хотелось
поболтать еще, верней,  выслушать  похвалы  ее  храбрости  и  стойкости.
Теперь, когда опасность миновала и стала лишь воспоминанием, она  ужасно
гордилась своим поступком и требовала  похвал.  Оборотясь  к  маленькому
рыцарю и коснувшись пальцем его груди, она, состроив гримаску, говорила:
   - Ну-ка, похвали меня за мужество!
   А он, послушный, хвалил ее, ласкал, он целовал ей глаза и руки,  так,
что даже Заглоба, хотя сам в душе  приходил  в  умиление,  притворившись
возмущенным, начинал ворчать:
   - Ох, совсем избалуется, от рук отобьется!..
   Всеобщую радость в Хрептеве по поводу спасения Баси  омрачала  только
память о предательстве Азьи, нанесшем урон всей  Речи  Посполитой,  и  о
страшной судьбе, постигшей пана Нововейского, Эву и обеих Боских -  мать
и дочь. Бася, как и все, была сильно удручена этим: о событиях в Рашкове
стало уже известно не только в  Хрептеве,  но  и  в  Каменце  и  дальше.
Несколько дней тому в Хрептеве остановился  пан  Мыслишевский,  который,
несмотря на измену Азьи,  Крычинского  и  Адуровича,  не  терял  все  же
надежды перетянуть на  польскую  сторону  других  татарских  ротмистров.
Следом  за  Мыслишевским  приехал  Богуш,  а   после   пришли   известия
непосредственно из Могилева, Ямполя и из самого Рашкова.
   В Могилеве пан Гоженский - солдат, как видно, лучший, нежели  оратор,
- не дал себя провести. Перехватив приказ Азьи  к  оставшейся  в  городе
команде татар, он сам напал на них с горсткой мазурской пехоты и  частью
уничтожил, частью в полон взял; да еще  успел  к  тому  же  предостеречь
гарнизон в Ямполе, так что и Ямполь уцелел.  А  вскорости  воротилось  и