бледнел от зарева огней. Когда же огни эти засияли  на  всем  необъятном
пространстве, когда пешие арабы из  Дамаска  и  Алеппо  зажгли  зеленые,
красные, желтые и голубые фонари  у  шатров  султана  и  визирей,  могло
показаться, будто кусок неба рухнул на землю и звезды блестят и  мерцают
в степи.
   Лад и повиновение царили в  султанском  войске.  Паши  гнулись  перед
волей султана, как тростник,  колеблемый  ветром,  воины  гнулись  перед
пашами. Провианта хватало и людям, и стадам. Все доставлялось в избытке,
все впору. В образцовом порядке проходили часы учений, часы приема  пищи
и  молитв.  Едва  муэдзины  с  наскоро  сооруженных  минаретов  начинали
созывать народ на молитву, все войско обращалось лицом на восток, каждый
расстилал пред собою шкуру или  коврик,  и  воины  как  один  падали  на
колени. При виде такого порядка и повиновения радовались сердца, а  души
полнились верой в победу.
   Султан, прибывший в стан свой к концу апреля,  не  сразу  выступил  в
поход. Почти месяц ожидал он, покуда подсохнет  земля,  а  тем  временем
муштровал войско, приучал его к походной жизни, правил, принимал  послов
и вершил суд под пурпурным  балдахином.  Дивная  как  сон  главная  жена
султана Кассека сопровождала его, а при ней была  свита,  тоже  райскому
сну подобная.
   Золотая повозка везла Кассеку под балдахином из  пурпурного  тифтика,
за нею шли другие повозки и белые навьюченные сирийские верблюды,  также
покрытые пурпуром. Гурии и баядеры пели ей песни в  пути.  Сладкозвучная
тихая музыка  слышалась  в  тот  миг,  когда  она,  утомленная  дорогой,
прикрывала шелковые завесы своих очей, и  убаюкивала  ее.  В  полуденный
зной ее обвевали веера  из  страусовых  и  павлиньих  перьев;  восточные
бесценные благовония дымились в индийских кубках перед ее шатрами. К  ее
услугам были все сокровища и чудеса, все богатства, которыми  располагал
Восток  и  султанское   всесилие.   Гурии,   баядеры,   черные   скопцы,
ангелоподобные мальчики-слуги, сирийские верблюды,  аравийские  скакуны,
словом, весь кортеж так и  сверкал  виссоном,  парчой,  переливался  как
радуга бриллиантами, рубинами, изумрудами и сапфирами. Народ  падал  ниц
перед нею, не смея взглянуть на лик, который  единственно  падишах  имел
право видеть; кортеж казался неземным видением,  а  если  и  существовал
зримо, то не иначе как сам аллах перенес его на землю из мира видений  и
сонных миражей.
   Солнце пригревало все сильнее, наступили наконец знойные дни.  И  вот
однажды вечером на высокий шест перед султанским шатром водрузили  знамя
и орудийный выстрел возвестил войскам и народам, что  поход  в  Лехистан
начинается. Зазвучал большой святой  барабан,  забили  другие  барабаны,
отозвались пронзительными  голосами  рожки,  завыли  набожные  полунагие
дервиши, и поток двинулся  в  ночь,  дабы  избежать  дневного  зноя.  Но
основному войску подлежало выступить лишь спустя несколько  часов  после
первого сигнала. Сперва тронулся обоз, двинулись паши, снабжающие войско
провиантом,  пошли  целые  легионы  ремесленников,  которым   предстояло
разбивать шатры, пошел скот - и вьючный, и убойный. Переход  должен  был
длиться по шесть часов и в эту ночь, и  в  последующие,  причем  каждого
воина на привале ожидали еда и отдых.
   Когда же наконец пришло время выступить и войску, султан поднялся  на
взгорье,  чтобы  окинуть  взглядом  всю  мощь  свою  и  потешиться  этим
зрелищем. Были с ним визирь, и улемы, и молодой каймакам Кара Мустафа  -
"восходящее солнце войны", и стража из  "ляшской"  пехоты.  Ночь  стояла
погожая, ясная; месяц светил очень ярко, султан мог бы  объять  взглядом
все свои рати, кабы глазу людскому было под силу такое, ибо, хотя войско
шло весьма густо, однако растянулось оно на несколько миль.
   Но  возрадовалось   сердце   султана,   и,   перебирая   благовонные,
сандалового дерева бусинки четок, он  возносил  очи  к  небу,  благодаря
аллаха за то, что сделал  его  повелителем  стольких  войск  и  стольких
народов.
   И вдруг когда голова  табора  уже  почти  совсем  исчезла  вдали,  он
прервал молитву и, поворотившись к молодому каймакаму  Черному  Мустафе,
сказал:
   - Что-то запамятовал я, кто в передовом дозоре идет?
   - О мой повелитель, - ответил Кара Мустафа, - в передовом дозоре идут
польские татары, а ведет их верный пес твой Азья - сын Тугай-бея...

ГЛАВА XLVI

   Азья, сын Тугай-бея, после долгого стояния в кучункаурийской степи  в
самом деле выступил со своими татарами впереди турецких войск к границам
Речи Посполитой.
   После тяжкого поражения, какое мужественная  Басина  рука  нанесла  и
ему, и его замыслам, счастливая звезда казалось, вновь засияла над  ним.
Прежде всего он выздоровел. Правда, красота его раз и навсегда померкла:
один глаз вытек, нос был раздроблен,  и  некогда  соколиное  лицо  стало
безобразным и страшным. Но ужас, который  внушало  оно  людям,  заставил
диких добруджских татар еще больше его уважать. Прибытие  Азьи  наделало
много шума, молва о делах его ширилась. Говорили, будто он  привел  всех
липеков и черемисов на султанскую службу, что  обманул  ляхов  так,  как
никто никогда их еще не обманывал, что поджег  все  города  по  Днестру,
вырезал там гарнизоны и отменную взял добычу. Те, кому только предстояло
идти в Лехистан, те, кто, прибыв из далеких уголков Востока, до сих  пор
не испытал на себе "ляшское" оружие, те, у кого тревожно  бились  сердца
при мысли о том, что вскорости им предстоит лицом к лицу  встретиться  с
грозной конницей неверных, видели в молодом Азье  воина,  который,  имея
дело с ляхами, не только не убоялся их, но и одержал  победу,  обеспечив
тем самым счастливое начало войны. Один вид  этого  богатыря  взбадривал
сердца, а то, что  Азья  был  сыном  грозного  Тугай-бея,  имя  которого
гремело на Востоке, еще более приковывало к нему взоры.
   - Ляхи вырастили его, но он сын льва,  -  так  говорили  об  Азье,  -
покусал он их, да и воротился на службу к падишаху.
   Сам визирь пожелал его видеть, а "восходящее солнце  войны",  молодой
каймакам Кара Мустафа, чтивший воинскую славу и диких воителей,  полюбил
его. Оба с пристрастием выпытывали Азью о Речи Посполитой, о гетмане,  о
войске, о Каменце и радовались его ответам, ибо из  них  следовало,  что
война будет нетрудной, что она должна  принести  султану  победу,  ляхам
поражение, им же обоим звание гази - то есть завоевателей. Так что  Азье
потом нередко представлялся случай падать ниц перед визирем,  сидеть  на
пороге каймакамова шатра,  от  них  получал  он  многочисленные  дары  -
верблюдов, коней и оружие.