вкруг костра, который Люсьня разгреб так, что угли, присыпанные  пеплом,
оказались сверху.
   Пленные смотрели на эти приготовления и на Люсьню безумными  глазами.
Было меж них трое хрептевских татар, они отлично  знали  вахмистра.  Тот
тоже узнал их и сказал:
   - Ну, камраты, теперь петь придется, не то на поджаренных подошвах на
тот свет отправитесь. По старому знакомству угольков не пожалею!
   С этими  словами  он  подкинул  в  костер  сухих  веток,  они  тотчас
вспыхнули жарким пламенем.
   Но тут подошел Нововейский и стал допрашивать пленников. Их показания
подтвердили то, о чем молодой поручик уже догадывался.
   Липеки и черемисы шли впереди орды и всех султанских  войск.  Вел  их
Азья, сын Тугай-бея, он командует всею ратью. Из-за жары они, как и  все
войско, шли ночами, днем же пускали стада пастись. Не стереглись - ибо и
мысли не допускали, что кто-то может напасть на них даже вблизи Днестра,
не говоря уж о Пруте, у самого ордынского становища; так что шли, как им
было удобно, со стадами и  верблюдами,  которые  тащили  на  себе  шатры
главарей. Шатер мурзы Азьи легко отличить, в него воткнут бунчук,  и  во
время постоя каждый отряд водружает подле него знамена. Польские  татары
примерно в миле отсюда; в их чамбуле около двух тысяч человек, но  часть
людей осталась при  белгородской  орде,  она  идет  вослед,  в  миле  от
липеков.
   Нововейский еще выспрашивал, как  проще  до  чамбула  добраться,  как
расположены шатры, и наконец приступил  к  тому,  что  более  всего  его
занимало.
   - Женщины есть в шатре? - спросил он.
   Татары, те, что служили ранее в Хрептеве, понимали, в какое бешенство
придет Нововейский, когда узнает всю правду  о  судьбе  своей  сестры  и
своей невесты, и тряслись за собственную шкуру.
   Опасаясь, что его бешенство в первую очередь обрушится  на  них,  они
заколебались было, но Люсьня тотчас предложил:
   - Пан комендант, подогреем сукиным сынам подошвы, заговорят небось!
   - Сунь им ноги в угли! - сказал Нововейский.
   - Помилосердствуйте, - возопил Элиашевич, старый хрептевский татарин,
- все скажу, что глаза мои видели...
   Люсьня взглянул на коменданта,  не  велит  ли  он  все  же  выполнить
угрозу, но тот махнул рукою и сказал Элиашевичу:
   - Говори, что видел?
   - Невиновны мы, ваша милость, - ответил  тот,  -  мы  только  приказа
слушались. Мурза наш подарил  сестру  вашей  милости  пану  Адуровичу  в
наложницы. Я ее на Кучункаурах видел, когда она с ведрами по воду шла, я
еще подсобил ей тащить, потому как в тягости она была...
   - О горе! - шепнул Нововейский.
   - А другую девушку мурза наш себе в шатер взял. Мы не  так  часто  ее
видели, но слышали не раз, как кричала она, мурза хотя и  для  утехи  ее
держал, что ни день плетью хлестал и ногами топтал.
   Губы  Нововейского  побелели  и  задрожали.  Элиашевич  едва  услышал
вопрос:
   - Где они нынче?
   - Проданы в Стамбул.
   - Кому?
   - Мурза, верно, и сам того не знает.  Вышло  повеление  от  падишаха,
чтоб в стане не было женщин. Их на базаре продавали, ну и мурза продал.
   Допрос окончился, и у  костра  воцарилась  тишина.  Только  кизиловые
ветви шумели все сильнее - их тряс подувший недавно горячий южный ветер.
Стало душно; на линии  горизонта  показалось  несколько  туч,  темных  в
середине и отливающих медью по краям.
   Нововейский пошел прочь от  костра,  как  безумный,  потом  повалился
ничком на землю и стал царапать  ее  ногтями,  и  кусать  свои  руки,  и
хрипеть - словно конец ему пришел. Судороги  сотрясали  его  исполинское
тело. Так лежал он несколько часов кряду. Драгуны  издали  наблюдали  за
ним. Даже Люсьня не смел к нему приблизиться.
   Зато, смекнув, что  комендант  не  разгневается,  коли  он  прикончит
татар, грозный вахмистр, единственно из врожденной жестокости, позатыкал
им рты травой, чтобы не было криков, и прирезал, как баранов.
   Пощадил он одного Элиашевича, рассудив, что тот  может  сгодиться  им
как вожатый. Окончив свои труды, он оттащил от  костра  еще  дергающиеся
трупы, уложил рядком, а сам пошел глянуть, что там с комендантом.
   - Ежели и спятил он, мы того  стервеца  все  одно  должны  добыть,  -
буркнул он про себя.
   Минул полдень, послеполуденные часы - день стал клониться  к  закату.
Небольшие сперва облачка затянули уже почти все небо и  становились  все
гуще, темнее, все так же отливая медью по краям.  Гигантские  их  клубы,
как мельничные жернова,  тяжко  поворачивались  вокруг  оси,  наползали,
грудились и, потолкавшись в вышине, всем сонмом скатывались ниже и ниже.
   Ветер налетел внезапно, словно хищная птица, он гнул  к  земле  кусты
кизила и крушины, срывал листья и яростно их расшвыривал, а затем  вдруг
стихал, словно в землю уходил. И в минуты такой  тишины  слышно  было  в
клубящихся тучах зловещее хрипенье, шипенье, шум,  словно  собиралось  в
них сонмище громов и готовилось к битве; глухо ворча, возбуждали в  себе
громы ярость и гнев, прежде чем взорваться и в  исступлении  грянуть  на
перепуганную землю.
   - Гроза! Гроза идет! - шептали друг другу драгуны.
   Гроза близилась. Становилось все темнее.
   Но вот на западе, в стороне Днестра, прогремел  гром  и  со  страшным
грохотом покатился по небу куда-то к Пруту; там умолк на  мгновенье,  но
тут же снова  громыхнул,  обрушился  на  буджакские  степи  -  и  грянул
раскатом по всей линии горизонта.
   Первые крупные капли дождя упали на обожженную траву.
   В эту минуту перед драгунами встал Нововейский.
   - На конь! - крикнул он громовым голосом.
   И,  не  мешкая  ни  минуты,  ринулся  вперед  во  главе   полуторасот
всадников.
   Выехав из зарослей, он соединился возле табуна  с  остальными  своими
людьми, следившими, чтобы никто из табунщиков не ускользнул  украдкой  в
табор. Драгуны в мгновенье ока окружили табун  и  по  примеру  татарских
табунщиков с диким воплем помчались во  весь  опор,  гоня  впереди  себя
оглушенных лошадей.
   Вахмистр держал на аркане Элиашевича и кричал ему в  ухо,  усиливаясь
перекричать грохот грома: