встречи в самом царстве падишаха. Сам великий визирь и  "будущее  солнце
войны" каймакам Черный Мустафа тоже не  знали,  что  и  думать  об  этом
набеге. Каким образом Речь Посполитая, о бессилии которой имелись у  них
подробнейшие реляции, посмела действовать наступательно, этого не  умела
отгадать ни одна турецкая голова. Но было ясно: вряд ли стоило надеяться
на быструю победу и легкий триумф. Султан на военном  совете  с  грозным
обличьем встретил визиря и каймакама.
   - Вы лгали мне, - сказал он, - видать, не так  уж  слабы  ляхи,  коль
сюда пришли искать нас. Вы утверждали будто Собеский от  защиты  Каменца
откажется, а он, верно, со всем своим войском сюда пожаловал...
   Визирь и  каймакам  пытались  убедить  владыку,  что  то  могла  быть
разрозненная ватага разбойников, но, поскольку найдены  были  мушкеты  и
тороки с драгунскими колетами, сами в это не  верили.  Недавний  дерзкий
необычайно и, однако, победоносный поход Собеского на  Украину  позволял
допустить, что грозный вождь и  теперь  предпочел  захватить  противника
врасплох.
   - Нет у него войска, -  говорил,  выходя  с  совета,  великий  визирь
каймакаму, - но в нем лев бесстрашный живет; если он и вправду  хотя  бы
несколько десятков тысяч собрал и здесь пребывает, мы в крови  к  Хотину
пойдем.
   - Хотел бы я помериться с ним силами, - сказал молодой Кара Мустафа.
   - Коли так, храни тебя бог от беды! - ответил великий визирь.
   Постепенно, однако, белгородские и добруджские чамбулы убедились, что
не только большого, но и вообще никакого войска поблизости нет. Зато они
напали на след отряда примерно в триста  коней,  который  спешно  держал
путь к Днестру. Ордынцы, памятуя о судьбе польских татар, не  стали  его
преследовать,  опасаясь  засады.  Нападение  на  татар  осталось  чем-то
невероятным  и  загадочным,  но  спокойствие  понемногу  возвращалось  в
ордуигамаюн - войско падишаха лавиной покатилось вперед.
   Нововейский тем временем в безопасности возвращался в Рашков с  живой
своею добычей. Драгуны шли быстро, но, как опытные наездники, на  второй
же день поняли, что погони за ними нет, и потому спешить спешили, но  не
слишком отягчали коней.  Азья  по-прежнему  был  прикручен  веревками  к
хребту бахмата, ступавшего меж Нововейским и Люсьней. Два ребра  у  него
были сломаны, и он очень ослаб, к тому же лицевые раны,  нанесенные  ему
Басей, открылись  во  время  стычки  с  Нововейским,  да  и  голова  его
свешивалась вниз - и потому грозный вахмистр весьма озабочен был,  чтобы
он, упаси бог, не кончился раньше, нежели они прибудут в  Рашков  и  тем
самым не лишил бы их возможности мщения. А молодой татарин, понимая, что
ждет его, жаждал умереть. Сперва он решил было заморить себя  голодом  и
отказался принимать пищу, но Люсьня разжимал ему ножом стиснутые зубы  и
насильно вливал в рот  горелку  и  молдавское  вино  с  измельченными  и
порошок сухарями. На привалах он плескал ему в лицо водой, чтобы раны на
месте глаза и носа, густо обсаженные мухами и слепнями, не загноились  и
не навлекли на горемыку преждевременной смерти.
   Нововейский по пути не заговаривал с ним; один только  раз,  в  самом
начале, когда Азья ценою своего спасения пообещался вернуть ему  Зосю  и
Эву, поручик сказал ему:
   -  Лжешь,  собака!  Ты  же  обеих  купцу  в  Стамбул  продал,  а  тот
перепродаст их там на базаре.
   И тут же пред очи его  поставили  Элиашевича,  который  повторил  при
всех:
   - Эфенди! Ты же продал ее сам  не  знаешь  кому,  а  Адурович  продал
сестру багадыра, хотя она была уже в тягости...
   После этих слов Азье на миг показалось, что Нововейский разорвет  его
на месте страшными своими ручищами; и после, утратив уже всякую надежду,
он решил довести молодого  исполина  до  того,  чтобы  тот  убил  его  в
приступе гнева и тем избавил от предстоящих мук; а так как  Нововейский,
дабы не спускать с него глаз, весь  путь  держался  рядом,  он  принялся
бесстыдно хвастаться всем, что совершил. Рассказал о  том,  как  зарезал
старого Нововейского, как овладел Зосей Боской в шатре, как насытился ее
невинностью, как, наконец, терзал ее  тело  плетью  и  бил  ногами.  Пот
катился градом по бледному лицу Нововейского, но он слушал - и  не  было
сил, не хотелось  отъехать  подальше;  он  слушал  жадно,  руки  у  него
дрожали, тело сотрясали конвульсии, но он все же овладел собою и не убил
татарина.
   Впрочем, Азья, мучая врага своего, и сам  при  этом  мучился  немало;
собственные  рассказы  заставляли  его   острее   чувствовать   нынешнее
крушенье. Еще совсем недавно он повелевал, жил в  роскоши,  был  мурзою,
любимцем молодого каймакама, а нынче, прикрученного к  конскому  хребту,
живьем съедаемого мухами, его  влекли  на  страшную  смерть!  Избавление
приходило только  тогда,  когда  от  боли,  ран  и  усталости  он  терял
сознание. Случалось это все чаще, так что Люсьня стал опасаться, что  не
довезет пленника живым. Но они ехали днем и ночью, только  коням  давали
передышку, и Рашков был все ближе. Непокорная татарская душа не  хотела,
однако, покидать бренное тело, хотя в последние дни Азья метался в жару,
а временами проваливался в тяжкий сон. Не раз в  лихорадке  или  во  сне
мерещилось ему,  будто  он  еще  в  Хрептеве  и  вместе  с  Володыевским
собирается на великую войну, а то вдруг - что  он  сопровождает  Басю  в
Рашков или что уже похитил ее и овладел  ею  в  своем  шатре;  временами
чудились ему битвы и резня, в которых он принимает  участие  как  гетман
польских татар  и  с  бунчуком  в  руке  отдает  приказы.  Но  приходило
пробуждение, а вместе с ним возвращалось и сознание;  открыв  глаза,  он
видел лицо Нововейского, Люсьни, шлемы  драгун,  которые  побросали  уже
бараньи шапки табунщиков; видел всю эту  явь,  настолько  страшную,  что
она-то и казалась ему ночным кошмаром. Каждое движение  лошади  пронзало
его болью, раны жгли все сильнее, и  снова  он  терял  сознание,  а  его
приводили в чувство, и снова он впадал в горячку, а  затем  в  сон  -  и
снова пробуждался.
   Были  мгновенья,  когда  ему  казалось  немыслимым,  что  он,  жалкий
пленник, в самом деле Азья, сын  Тугай-бея,  и  что  жизнь  его,  полная
невероятных событий и  великих  предназначений,  должна  прерваться  так
внезапно и так ужасно.
   Порой ему приходило в голову, что после мучений и  смерти  он  тотчас
очутится в раю, но, поскольку сам он  некогда  исповедовал  христианскую
веру и долго жил меж христиан, его брал страх при мысли о  Христе.  Нет,
не ждать ему милости от Христа, а кабы пророк был Христа сильнее, он  бы
не выдал его Нововейскому. Может, все же пророк окажет ему милосердие  и
возьмет его душу, прежде чем его замучат до смерти.
   А Рашков тем временем был уже рядом. Они въехали  в  скалистый  край,