обыкновенно на милю,  а  то  и  на  две  опережает  основное  войско,  и
справедливо полагал, что впереди идут липеки.
   Поразмыслив, пойти ли им навстречу тайными и уже изведанными  тропами
иль ожидать врага в кизиловом кустарнике, он  выбрал  последнее:  отсюда
легче было неожиданно напасть в любую минуту.  Прошел  еще  день,  потом
ночь, - теперь уж не только птицы, но и  звери  стадами  устремлялись  к
зарослям. На следующее утро в поле зрения показался неприятель.
   К  югу  от  кизилового   кустарника   тянулось   обширное   холмистое
пространство, уходящее вдаль до самого горизонта. Там драгуны и  увидели
неприятеля, весьма быстро продвигавшегося к Текичу. Из  густых  зарослей
они наблюдали за черной массой, которая то исчезала с глаз  за  холмами,
то вновь возникала.
   Люсьня с зоркостью ястреба какое-то  время  всматривался  в  даль,  а
затем обратился к Нововейскому.
   - Пан комендант, - сказал он, - людей там немного: это табун гонят на
пастбище.
   Спустя минуту Нововейский убедился,  что  Люсьня  прав,  и  лицо  его
прояснилось от радости.
   - Стало быть, привал им выпадет  примерно  в  миле-полутора  от  этих
зарослей? - спросил он.
   - Да, - подтвердил Люсьня. - Они, по всему видать,  ночью  двигаются,
чтоб от жары схорониться, а днем отдыхают, коней  же  до  самого  вечера
выгоняют пастись.
   - Велика ли стража при лошадях?
   Люсьня снова выбрался из зарослей, и долго его не было.
   Наконец он появился и сказал:
   - Коней будет тысячи полторы, а людей при них человек  этак  двадцать
пять. А чего им бояться? Они покуда у себя дома и в  большой  страже  не
нуждаются.
   - А людей ты сумел различить?
   - Далековато еще, но это липеки, ваша милость!  Почитай,  они  уже  в
наших руках...
   - Верно! - сказал Нововейский.
   Теперь он уже не сомневался, что никто из тех людей живым от него  не
уйдет. Для такого наездника, как он, и для его солдат это  было  слишком
легкое дело.
   Тем временем табунщики подгоняли коней все ближе и ближе к  кизиловым
зарослям. Люсьня снова исчез и вскоре воротился. Радость  выражало  лицо
его и жестокость.
   - Липеки, ваша милость, точно! - шепнул он.
   Заслышав это, Нововейский закричал ястребом, и отряд драгун тотчас же
отступил в гущу кустарника. Там он распался на два  отряда,  один  сразу
спустился в овраг, чтобы вынырнуть позади табуна и татар,  другой  ждал,
выстроившись полукружьем.
   Все было проделано настолько тихо, что  даже  самый  тонкий  слух  не
уловил бы ни малейшего шороха - ни одна  сабля  не  звякнула,  шпора  не
зазвенела, конь не заржал; густая  трава  в  зарослях  приглушала  топот
копыт. Даже лошади, казалось, понимали, что успех нападения  зависит  от
внезапности, они ведь тоже  не  впервой  выполняли  такую  операцию.  Из
оврага и кустарника слышался только ястребиный крик, все тише, все реже.
   Татарские кони остановились перед зарослями и разбрелись по лугу. Сам
Нововейский с края кустарника следил каждое  движение  табунщиков.  День
выдался погожий, было еще перед полуднем, но солнце стояло уже высоко  и
поливало землю жаром. Лошади стали валяться по траве, затем приблизились
к зарослям. Табунщики спешились, стреноженных коней пустили  пастись,  а
сами  в  поисках  тени  и  прохлады  вошли  в  заросли  и  прилегли  под
развесистым кустом отдохнуть.
   Вскоре вспыхнуло пламя костра, когда  же  сухие  ветки  обуглились  и
покрылись пеплом, табунщики положили на уголья половину жеребячьей туши,
а сами расположились чуть поодаль.
   Кто растянулся на траве, кто принялся  наигрывать  на  дудке;  другие
переговаривались, сидя по-турецки или на корточках.  В  зарослях  царила
полнейшая тишина, временами только покрикивал ястреб.
   Запах известил вскоре, что мясо  готово.  Двое  табунщиков  выволокли
тушу из костра и затащили ее под тенистый куст. Там  все  уселись  вкруг
нее и, откромсав ножом по доброму куску, принялись со звериной жадностью
пожирать полусырое мясо; кровь стекала с пальцев и с бодбородков.
   Напившись затем кислого кобыльего молока  из  бурдюков,  они  ощутили
сытость в желудках. Минуту еще поговорили, затем головы стали  клониться
долу, тела отяжелели.
   Наступил полдень. Солнце припекало все сильнее.  Земля  в  кустарнике
запестрела светлыми дрожащими пятнами - солнечные блики проникали сквозь
густую листву. Все умолкло, даже ястреб кричать перестал.
   Несколько татар поднялись и побрели к опушке присмотреть за лошадьми,
остальные лежали на траве, как трупы на поле брани; вскоре  всех  сморил
сон.
   Впрочем объевшись и опившись, они, должно быть, видели во  сне  нечто
тягостное и мрачное - временами кто-то громко стонал, кто-то,  разомкнув
на мгновение веки, бормотал:
   - Ала, бисмилла!..
   Внезапно с опушки донесся звук,  тихий,  но  страшный:  что-то  вроде
короткого хрипа задушенного и не успевшего даже крикнуть человека. То ли
слух у табунщиков был  такой  чуткий,  то  ли  некий  звериный  инстинкт
остерег их перед опасностью или,  быть  может,  смерть  дохнула  на  них
ледяным своим дыханием, так или иначе все враз пробудились ото сна.
   - Что такое? Где те, с лошадьми? - спрашивали они друг друга.
   И тут из кизилового куста отозвался чей-то голос по-польски:
   - Они не вернутся!
   И в ту же минуту полторы сотни человек обрушились со всех  сторон  на
табунщиков, смертельно перепуганных - крик замер у них в груди. Мало кто
успел схватиться за ятаган. Кольцо  нападающих  сжало  и  поглотило  их.
Кустарник трясся под напором сбившихся в кучу тел.  Слышался  то  резкий
свист, то сопенье, то стон, то хрип, но длилось  это  не  более  минуты,
затем все утихло.
   - Сколько живых? - спросил один из нападающих.
   - Пятеро, пан комендант.
   - Осмотреть тела, не затаился ли кто,  нож  в  горло  каждому  -  для
верности, а пленников к костру!
   Приказ  был  немедля  выполнен.  Убитых  пригвоздили   к   траве   их
собственными ножами; пленников же,  привязав  ноги  к  палкам,  положили