Нововейский обхватил  руками  горемычную  свою  голову  и  проговорил
сквозь стиснутые зубы:
   - Легче было ему на  колу,  с  буравом  в  глазу,  легче  с  горящими
ладонями, нежели мне с тем, что сидит во мне, о чем думаю, о  чем  помню
ежечасно. Единственно смерть для меня утешение,  смерть,  смерть  -  вот
что!..
   При этих словах его Бася - сердце у нее  было  смелое,  солдатское  -
встала вдруг и, положив несчастному руку на голову, молвила:
   - Пошли тебе бог смерть под Каменцем, верно ты говоришь,  единственно
смерть для тебя утешение!
   Он же закрыл глаза и стал твердить:
   - О, да-да! Вознагради вас бог!..
   В тот же вечер все двинулись в Каменец.
   Бася, выехав за  ворота,  еще  долго,  очень  долго  оглядывалась  на
крепость, сиявшую в свете вечерней зари,  наконец,  осенив  ее  крестом,
сказала:
   - Дай бог нам с Михалом еще воротиться к тебе, милый  Хрептев!..  Дай
бог, чтобы ничего худшего нас не ожидало!..
   И две слезинки скатились по лицу ее. Странная грусть стиснула у  всех
сердца - в молчании поехали дальше.
   Тем временем опустились сумерки.
   До Каменца ехали медленно из-за большого  обоза.  В  нем  были  фуры,
табуны коней, волы, буйволы, верблюды; воинская челядь присматривала  за
стадами. Кое-кто из челядинцев и солдат женился в Хрептеве,  так  что  и
женщин  доставало  в  обозе.  Войска  было   столько   же,   сколько   у
Нововейского, к тому еще  двести  человек  венгерской  пехоты  -  отряд,
который маленький рыцарь снарядил и обучил на  свой  кошт.  Опекала  его
Бася, а командовал им бывалый офицер Калушевский. Истинных венгров в той
пехоте вовсе  не  было,  а  венгерской  она  звалась  потому  лишь,  что
снаряжение   там   было    мадьярское.    Подофицерами    служили    там
солдаты-ветераны  из  драгун,  а  рядовыми  -  бывший  разбойный  люд  и
грабители, схваченные и приговоренные к виселице. Им  даровали  жизнь  с
условием, что они станут верой и правдой служить в пехоте  и  храбростью
загладят давние свои грехи. Были средь них  и  охочие;  покинув  овраги,
пещеры и всякие иные  разбойничьи  прибежища,  они  предпочли  пойти  на
службу к хрептевскому Маленькому Соколу, нежели чуять меч его,  нависший
над своими головами. Был то народ не слишком послушный и не  совсем  еще
обученный, однако же отчаянный, привыкший к невзгодам, опасностям, да  и
к кровопролитию тоже. Бася очень любила эту пехоту, как Михалово дитя, и
в диких сердцах пехотинцев вскоре проснулась привязанность к этой  милой
и доброй женщине. Теперь они шли подле ее коляски с самопалами на  плече
и саблями на боку, гордые  тем,  что  охраняют  ее,  и  готовые  яростно
защищать Басю в случае, ежели бы какой чамбул встал у них на пути.
   Но путь был покамест свободен; Володыевский все  предусмотрел,  да  и
слишком любил он жену, чтобы из-за промедления подвергать ее  опасности.
Так что  путешествие  совершалось  спокойно.  Выехав  после  полудня  из
Хрептева, они ехали до вечера, затем всю ночь и  на  другой  день,  тоже
после полудня, увидели перед собою высокие каменецкие скалы.
   При виде этих скал, при виде крепостных башен и бастионов, украшавших
их вершины, бодростью преисполнились сердца. Казалось, единственно  рука
божья может разрушить орлиное  это  гнездо,  свитое  на  заросшей  лесом
вершине скалы,  окруженной  петлею  реки.  День  был  летний,  чудесный;
колокольни костелов и  церквей,  глядящие  из  зарослей,  светились  как
гигантские свечи; спокойствие, безмятежность,  радость  возносились  над
светлым этим краем.
   - Знаешь, Баська, - сказал Заглоба, - басурманы не раз уж грызли  эти
стены и всегда зубы себе об них ломали! Я и сам не  однажды  видел,  как
они деру давали, за морду держась от боли. Дай бог и нынче так будет!
   - Дай бог! - подхватила просиявшая Бася.
   - А еще побывал тут один ихний, Османом звали. Было это,  как  сейчас
помню, в году тысяча шестьсот двадцать первом. Приехал,  шельма,  с  той
стороны Смотрича, от Хотина,  глаза  выпучил,  пасть  разинул,  смотрел,
смотрел, а потом  и  спрашивает:  "Эту  крепость  кто  так  укрепил?"  -
"Господь бог!" - отвечает визирь. "Так пусть ее господь бог и берет, а я
не дурак !" С тем и воротился.
   - И очень даже быстро ворочались! - вставил Мушальский.
   - Разумеется, быстро, - подхватил Заглоба, мы их копьями в зад к тому
поощряли, а меня после рыцари на руках к пану Любомирскому
отнесли.
   - Так вы, сударь, выходит и под Хотином были? - спросил  несравненный
лучник. - Уму непостижимо, где вы только  не  побывали  и  каких  только
подвигов не свершили.
   Заглоба немного обиделся:
   - Не только был, но и  рану  получил,  каковую  тебе,  сударь,  ежели
любопытно,    ad    oculos         готов
продемонстрировать, но  отойдем  в  сторонку,  перед  пани  Володыевской
хвалиться мне тем не пристало.
   Знаменитый лучник тотчас смекнул, что над  ним  подтрунивают,  и,  не
будучи в силах состязаться с Заглобой в остроумии, почел за благо  ни  о
чем более не спрашивать.
   - Истинную правду ваша  милость  говорить  изволит,  -  переменил  он
разговор. - Когда слышишь,  как  люди  болтают:  "Каменец  не  снаряжен,
Каменец не выстоит", просто страх берет, а как  своими  глазами  Каменец
увидишь, так, право же, дух укрепляется.
   - К тому же Михал в Каменце будет! - вскричала Бася.
   - И пан Собеский, глядишь, подкрепление пришлет.
   - Слава богу! Не так уж плохо! Не так плохо! И хуже бывало, а  мы  не
дались!
   - Пусть бы и худшее стряслось, главное дело - запала  не  терять!  Не
съели нас и не съедят, покуда дух наш жив! - заключил Заглоба.
   От наплыва радостных этих мыслей они замолкли, но  молчание  их  было
прервано самым печальным образом. К Басиной  коляске  приблизился  вдруг
верхом Нововейский. Лицо его, обычно мрачное  и  хмурое,  было  ясным  и
безмятежным. Улыбка не покидала его, а глаза устремлены были на  сияющий
под солнечными лучами Каменец.
   Два рыцаря и Бася смотрели на него с изумлением, не в  силах  понять,
каким образом один вид крепости так внезапно снял великую тяжесть с  его
души, а Нововейский сказал:
   - Да святится имя господне!  Сколько  горя  было,  а  вот  и  радость
пришла!