И такое было возможно, кабы страна имела силы,  кабы  не  терзало  ее
безвластие. Но у гетмана войска даже  на  то  не  стало,  чтобы  учинять
разъезды, где уж  там  на  войну.  Стоило  ему  перебросить  куда-нибудь
несколько десятков воинов, как  тотчас  образовывалась  брешь,  и  волна
завоевателей  могла  хлынуть  в  нее  беспрепятственно.   Караулы,   что
расставлял султан ночью  в  своем  стане,  были  многочисленней,  нежели
гетманские хоругви. Вторжение началось с двух сторон,  от  Днепра  и  от
Дуная. Дорош со всею крымской ордой уже  заполняли  край,  предавая  все
огню и мечу, и потому против них выступили главные силы, а послать  даже
на разведку в другую сторону было уже некого.
   В опасной этой ситуации гетман писал к Володыевскому:
   "Я уж двояко взвешивал, не отрядить ли тебя в самый Рашков неприятелю
навстречу,  да  испугался,  что,  когда  орда  семью  бродами  хлынет  с
молдавского берега и край займет, ты не поспеешь в Каменец, а там  нужда
в тебе большая. Вчера  только  вспомнил  я  про  Нововейского,  он  воин
бывалый, да и смельчак, а понеже человек в отчаянии на все способен, то,
думаю я, он славно мне послужит. Дай ему легкой конницы сколько сможешь,
а он пускай проберется к неприятелю в тыл и всюду на пути своем  о  силе
войска нашего возвещает; а на виду у неприятеля пускай  петлять  начнет,
от боя уклоняясь. Как турки пойдут - нам известно, но коли он что  новое
заметит, тотчас тебе сообщить должен, а ты, не мешкая, языка  пошлешь  -
мне и в Каменец. Нововейский пускай тот же час  отправляется,  но  и  ты
будь готов в Каменец идти, погоди только, покамест вести из Молдавии  от
Нововейского не придут".
   Так как Нововейский ненадолго отправился в Могилев и говорили,  будто
после он в Хрептев прибудет, маленький рыцарь дал  ему  знать,  чтобы  с
приездом поторопился, ибо по велению гетмана в Хрептеве ждет его дело.
   Нововейский явился на третий день. Знакомые с трудом его  признали  -
Бялогловский верно назвал  его  скелетом.  Это  был  уже  не  тот  дюжий
молодец, шумный да веселый, что, бывало,  кидался  на  врага  с  громким
хохотом, похожим на конское  ржанье,  и  бил,  колотил  его  с  размахом
крыльев ветряка. Он отощал, иссох, почернел весь и от  худобы  еще  выше
стал. На людей  смотрел  он  щурясь,  словно  не  узнавал  даже  близких
знакомых; приходилось по два раза повторять ему одно и то же  -  похоже,
он не сразу и понимал. Видно, вместо крови  желчь  текла  в  его  жилах,
видно, о каких-то вещах старался он не  думать,  забыть,  чтобы  ума  не
решиться. И то сказать, в стороне той не было человека, не было семьи  и
в войске не было воина, кому не  принесли  бы  басурманы  горя,  кто  не
оплакивал родных ли, близких ли, друзей  и  знакомых.  На  Нововейского,
однако, обрушилось сонмище несчастий.  В  один  день  потерял  он  отца,
сестру и невесту, которую любил со всем  пылом  буйной  своей  души.  Уж
лучше бы и сестра, и чудная та девушка умерли; лучше бы погибли  они  от
ножа и огня. Но судьба их была такова, что при мысли о ней величайшая из
мук казалась Нововейскому  ничтожной.  Он  старался  не  думать  о  них,
чувствуя, что так и спятить недолго, но совладать с собой не мог.
   Спокойствие его было мнимое. Душа его не знала резиньяции,  и  всякий
при первом же взгляде на  него  угадывал,  что  под  маской  спокойствия
таится нечто зловещее и страшное, вот-вот исполин может  сбросить  ее  и
тогда, подобно разбушевавшейся стихии, свершит ужасные  дела.  Было  это
столь явственно написано на челе его, что  даже  друзья  приближались  к
нему с опаской, а в разговоре избегали воспоминаний о происшедшем.
   Встреча с Басей в Хрептеве отозвалась в нем жгучей  болью;  целуя  ей
руки, он застонал  вдруг,  как  поверженный  зубр,  глаза  его  налились
кровью, жилы на шее взбухли, как веревки. Когда же Бася залилась слезами
и по-матерински сжала руками его голову, он упал к ее ногам, и его долго
не могли оторвать от нее. Но, узнав, какое дело предназначил ему гетман,
он оживился; пламенем зловещей радости зажглось его лицо, и он сказал:
   - Сделаю, и больше того сделаю!
   - А коли встретишь бешеного того  пса,  сверни  ему  шею,  -  вставил
Заглоба.
   Нововейский не сразу ответил, только смотрел на Заглобу; вдруг  глаза
его заволокло безумием, он встал и  пошел  к  старому  шляхтичу,  словно
намереваясь броситься на него.
   - Веришь ли, сударь, - молвил он, - что я тому человеку никакого  зла
не причинил и всегда был к нему расположен?
   - Верю, верю, - поспешно ответил Заглоба,  предусмотрительно  прячась
за спину Володыевского. - Сам бы с  тобой  пошел,  да  подагра  за  ноги
кусает.
   - Нововейский, ты когда  намерен  отправиться?  -  спросил  маленький
рыцарь.
   - Сегодня в ночь.
   - Я дам тебе сто драгун. А сам тут  со  второй  сотней  и  с  пехотой
останусь. Идем-ка на майдан!
   И они вышли, чтобы отдать распоряжения.
   У порога ожидал их вытянувшийся в струнку Сидор Люсьня. Об экспедиции
стало уже известно,  и  вахмистр  от  себя  и  от  своей  роты  попросил
маленького полковника, чтобы тот позволил ему идти с Нововейским.
   - Вот как? Ты хочешь уйти от меня? - удивленно спросил Володыевский.
   -  Пан  комендант,  да  ведь  мы  с  этим  сукиным  сыном   поклялись
расправиться! Вдруг он попадется нам в руки!
   - Это верно! Мне об этом Заглоба говорил, - сказал маленький рыцарь.
   Люсьня поворотился к Нововейскому:
   - Пан комендант!
   - Чего хочешь?
   - Коли мы возьмем его, мне бы только в глаза ему глянуть...
   И такую свирепую,  звериную  жестокость  выразило  лицо  мазура,  что
Нововейский стал просить маленького рыцаря:
   - Ваша милость, дай мне этого человека!
   Володыевский и не думал возражать, и в тот же вечер сто  конников  во
главе с Нововейским двинулись в путь.
   Они шли знакомой дорогой на Могилев  и  Ямполь.  В  Ямполе  встретили
давний рашковский гарнизон, из числа которого двести человек по  приказу
гетмана примкнули к  Нововейскому,  а  остальные  под  предводительством
Бялогловского должны были идти к Могилеву, где стоял Богуш.
   Нововейский же направился на юг, к самому Рашкову.
   Окрестности Рашкова были теперь совершенно  пустынны;  сам  городишко
превратился в груду пепла, который ветры  успели  уже  развеять  на  все
четыре стороны, немногочисленные жители бежали  от  надвигающейся  бури.
Было ведь уже начало мая, добруджская орда, того гляди, могла  появиться
в этих краях, так что оставаться там было опасно.