полностью не вытеснил и желания, и надежду, и память. Не быть избитой  -
вот что стало ее целью. Бася на ее месте в первый же день убила бы  Азью
собственным его ножом, не думая о последствиях, но боязливая Зося, почти
еще ребенок, не обладала Басиной храбростью.
   И в конце концов стала она почитать за милость,  если  страшный  Азья
под влиянием минутной похоти приближал порою безобразное свое лицо к  ее
губам. Сидя в шатре, она не спускала глаз со  своего  господина,  жаждая
понять, не гневается ли он, ловя каждое его движение,  стараясь  угадать
его желание. А когда, бывало, не угадывала, когда из-под усов  его,  как
некогда  у  старого  Тугай-бея,  показывались   клыки,   она   почти   в
беспамятстве от страха ползала у его ног,  приникая  к  ним  бескровными
губами, и, судорожно сжимая его колени, кричала как истерзанный ребенок:
   - Не бей меня, Азья, прости, не бей!
   Он же почти никогда не прощал и измывался над нею не  только  за  то,
что она не Бася, но и за то еще, что  она  была  невестой  Нововейского.
Неустрашимой душой обладал Азья, однако же меж ним и  Нововейским  такие
были счеты, что при мысли о жаждавшем  мести  исполине  смутная  тревога
охватывала молодого татарина. Предстояла война, они  могли  встретиться,
да, конечно же, они могли встретиться. Азья невольно думал  об  этом,  а
поскольку подобные мысли приходили ему на ум при виде Зоси, он и вымещал
на ней все, словно ударами плети хотел убить собственную тревогу.
   Но вот пришло время,  и  султан  дал  приказ  выступать.  Разумеется,
липеки, а за ними тьма добруджских и белгородских татар должны были идти
в передовом дозоре. Так порешили меж собою султан, визирь и каймакам. Но
спервоначалу, до Балкан во всяком случае,  шли  все  вместе.  Поход  был
нетрудный, так как из-за жары шли только по ночам, по  шести  часов,  от
привала к привалу. Смоляные бочки пылали вдоль пути, пешие арабы светили
султану  цветными  фонариками.  Людское  скопище  волной  накатывало  на
необъятные равнины, как саранча, заполняло углубления и впадины,  сплошь
покрывало горы. За вооруженным войском  шли  обозы,  в  них  гаремы,  за
обозами несчетные стада.
   Но как-то в болотах балканских предгорий золотисто-пурпурная  повозка
Кассеки увязла так, что  двадцать  буйволов  не  могли  ее  вытащить  из
трясины. "Дурное знамение, повелитель, и для тебя и для всего войска!" -
сказал  султану  главный  муфтий.  "Дурное   знамение!"   -   подхватили
полубезумные  дервиши.  Султан  испугался  и  повелел  всех  женщин,   и
прелестную Кассеку тоже, из табора удалить.
   Приказ огласили войскам. Среди солдат -  из  тех,  кому  некуда  было
отослать своих невольниц,  -  нашлись  такие,  что  из  любви  предпочли
прирезать их, нежели продать чужакам на утеху. Женщин скупали за большие
деньги базарные торговцы из караван-сарая, чтобы  перепродать  потом  на
базарах  Стамбула  и  других  городов  ближней  Азии.  Три  дня   подряд
продолжалась бойкая торговля. Азья без  колебаний  выставил  на  продажу
Зосю, которую тут же втридорога купил для своего сына богатый  и  старый
стамбульский бакалейшик.
   То был добрый человек - вняв  слезам  и  мольбам  Зоси,  он  купил  у
Халима, правда, задешево, и ее мать. На другой  же  день  они  в  череде
других  женщин  направились  в  Стамбул.  Там  судьба  Зоси,   оставаясь
позорной, все же переменилась к лучшему. Новый  владелец  полюбил  ее  и
спустя несколько месяцев возвел в  ранг  жены.  Мать  больше  с  ней  не
разлучалась.
   Бывало, что  женщины,  даже  после  долгой  неволи,  возвращались  на
родину. Кто-то сначала, кажется, разыскивал Зосю  -  и  через  армян,  и
греческих купцов, и через  посланцев  Речи  Посполитой.  Но  безуспешно.
Потом поиски прекратились, и Зося никогда более не увидела  ни  родимого
края, ни дорогих лиц.
   До самой смерти она прожила в гареме.

ГЛАВА XLVII

   Еще перед выходом турков из-под Адрианополя на  всех  приднестровских
заставах началось большое движение. В близкий к  Каменцу  Хрептев  то  и
дело прибывали гонцы от гетмана с разными  приказами;  маленький  рыцарь
либо сам выполнял их, либо, когда они его не касались, через верных слуг
переправлял дальше. Из-за приказов этих  гарнизон  хрептевской  крепости
значительно уменьшился. Пан Мотовило со своим отрядом  пошел  под  самую
Умань на помощь Ханенко,  который  с  горсткой  верных  Речи  Посполитой
казаков отбивался как мог от Дороша и присоединившейся к  нему  крымской
орды. Несравненный лучник Мушальский, а с ним вместе пан  Снитко,  герба
месяц на ущербе, и Ненашинец,  и  Громыка  повели  хоругвь  товарищей  и
Линкгаузовых драгун в злосчастный Батог , где стоял Лужецкий,
коему предписывалось вместе с Ханенко  наблюдать  за  маневрами  Дороша.
Богуш получил  приказ  оставаться  в  Могилеве  до  тех  пор,  пока  сам
собственными глазами не увидит чамбулы. Спешно искали гетманские приказы
и прославленного наездника Рущица,  но  Рущиц  с  несколькими  десятками
людей ушел в степь и как в воду канул.  Услышали  о  нем  лишь  позднее,
когда   разнеслась   вдруг   странная   весть,   будто   поблизости   от
дорошенковского лагеря и ордынских становищ кружит злой  дух  и  что  ни
день похищает то воина, а то и небольшую ватагу.  Догадались,  что  это,
верно, Рущиц треплет неприятеля, кто же еще, кроме разве что  маленького
рыцаря, способен был на такое. И в самом деле, это был Рущиц.
   Володыевскому по-прежнему надлежало идти в Каменец, гетман нуждался в
нем, зная, что один вид этого воина вольет бодрость в сердца и  поднимет
дух в горожанах и солдатах. Собеский убежден был, что Каменец не устоит,
но считал  важным  подольше  там  продержаться  -  дотоле,  доколе  Речь
Посполитая  не  соберется  с  силами,  чтобы  противостоять  противнику.
Убежденный в  этом,  он  посылал  почти  на  верную  смерть  славнейшего
кавалера Речи Посполитой и любимого своего солдата.
   На смерть посылал славнейшего воина и не сожалел  об  этом.  Позднее,
под Веной, он говорил: пани Войнова может  рожать  людей,  но  война  их
только губит. Он сам готов  был  погибнуть,  почитая  смерть  простейшим
долгом воина, а если тем еще и службу сослужит - нет  для  воина  высшей
награды. Знал гетман, что маленький рыцарь полагает  так  же.  Да  и  не
время было думать  о  жизни  отдельных  солдат,  когда  гибель  угрожала
костелам,  городам,  краям,  всей  Речи  Посполитой,  когда   Восток   с
неслыханной мощью поднялся против  Европы  на  завоевание  христианского
мира, а мир этот, заслоненный грудью Речи  Посполитой,  и  не  собирался
идти ей на помощь. По мысли гетмана, Каменец призван был заслонить  Речь
Посполитую, чтобы после  Речь  Посполитая  могла  заслонить  собою  весь
христианский мир.