к колу с буравом в руках и крикнул стоявшим возле драгунам:
   - Подсадите-ка меня!
   Два дюжих молодца подняли его кверху. Азья  теперь  смотрел  на  него
вблизи, часто моргая, как бы хотел понять, что за человек взбирается  на
его высоту. А вахмистр сказал:
   - Пани выбила тебе один глаз, а я поклялся и другой тебе высверлить.
   При этих словах он запустил острие в зрачок, повернул  раз-другой,  а
когда веко и тонкая кожица вокруг глаза навернулись на спираль, дернул.
   И тогда из обеих глазных впадин  Азьи  в  два  ручья  хлынула  кровь,
словно слезы в два ручья потекли по лицу его.
   Лицо его  побелело  и  становилось  все  белее.  Драгуны  в  молчании
принялись  гасить  факелы,  будто  стыдясь  того,  что   свет   освещает
чудовищное  это  действо;  только  от   лунного   полумесяца   струилось
серебристое, не слишком яркое сияние на тело Азьи.
   Голова его совсем опустилась на грудь, только привязанные к дубинке и
обмотанные смоляной соломой руки его вздымались кверху, словно этот  сын
Востока призывал месть турецкого полумесяца на своих мучителей.
   - На конь! - раздался голос Нововейского.
   В последний момент вахмистр поджег факелом вознесенные руки татарина,
и отряд двинулся к Ямполю, а средь руин Рашкова, средь  ночи  и  пустоты
остался на высоком колу  один  только  Азья,  сын  Тугай-бея,  и  светил
долго...

ГЛАВА L

   Три недели спустя,  в  полдень,  Нововейский  прибыл  в  Хрептев.  Из
Рашкова он добирался так долго оттого, что часто переправлялся на другой
берег Днестра, нападая врасплох на  чамбулы  и  на  пыркалабовых  людей,
стоявших  на  заставах  поречья.  Те  рассказывали  потом   подходившему
султанскому войску, будто повсюду видели польские  отряды  и  слышали  о
многочисленном войске, которое, не  дожидаясь,  как  видно,  пока  турки
достигнут Каменца, само преградит им дорогу и сразится с ними в решающей
битве.
   Султан, которого уверяли  в  бессилии  Речи  Посполитой,  крайне  был
поражен и, высылая вперед польских татар, валахов и  придунайские  орды,
сам подвигался очень медленно. Несмотря на безмерную свою мощь, битвы  с
регулярным войском Речи Посполитой он весьма опасался.
   Володыевского Нововейский не застал в  Хрептеве  -  маленький  рыцарь
вслед за Мотовило отправился к пану подлясскому биться  против  крымской
орды и Дорошенко. Там, еще упрочив свою славу, вершил  он  ратные  дела:
разбил грозного Корпана,  тело  его  в  Диком  Поле  оставив  зверям  на
растерзание; грозного Дрозда тоже разбил, и бесстрашного Малышко тоже, и
двух братьев Синих, знаменитых казацких наездников,  и  много  небольших
ватаг и чамбулов.
   А пани Володыевская в день прибытия Нововейского собиралась как раз в
Каменец с оставшимися людьми и с обозом: нашествие близилось, и  Хрептев
пора уже было покинуть. С печалью в сердце уезжала  Бася  из  деревянной
фортеции, где немало  пришлось  ей,  правда,  пережить,  но  где  прошла
счастливейшая пора ее жизни - при  муже,  средь  славных  воинов,  средь
любящих сердец. Нынче по своей доброй воле она ехала в Каменец навстречу
неведомой судьбе и опасностям, какими грозила осада.
   Но, обладая мужественным сердцем, она  не  поддавалась  печали  и  со
вниманием наблюдала за сборами, за работой солдат, за  обозом.  Помогали
ей в этом Заглоба - он в любой ситуации разумом  всех  превосходил  -  и
несравненный лучник Мушальский, храбрый и очень искушенный воитель.
   Все они возрадовались прибытию  Нововейского,  хотя  тотчас  по  лицу
молодого рыцаря поняли, что ни Эвки, ни прелестной Зоси из  басурманской
неволи вызволить ему не удалось. Ручьями слез оплакала Бася судьбу обеих
женщин: проданные неведомо кому, они может статься были затем увезены со
стамбульского базара в Малую Азию, на острова в турецких владениях или в
Египет и томились в гаремах. И потому  не  только  что  выкупить,  но  и
узнать что-либо о них было невозможно.
   Плакала Бася, плакал благоразумный пан Заглоба, плакал и  Мушальский,
несравненный лучник, только у Нововейского глаза были сухие, ему  уже  и
слез не хватало. Когда же стал он рассказывать,  как  подошел  к  Дунаю,
почти что к самому Текичу и там, под самым  носом  ордынцев  и  султана,
польских татар разгромил, а зловещего Азью сына Тугай-бея в плен забрал,
оба старых рыцаря зазвенели саблями и закричали:
   - Давай его сюда! Здесь, в Хрептеве, он должен погибнуть!
   На это ответил Нововейский:
   - Не в Хрептеве, но в Рашкове погиб он, там, где ему и  надлежало,  а
смерть ему здешний вахмистр придумал, и была она не из легких.
   Тут рассказал он, сколь мучительную смерть  принял  Азья,  Тугай-беев
сын, а они слушали с ужасом, хотя и без сожаления.
   - Что господь бог за  преступление  карает,  это  дело  известное,  -
сказал наконец Заглоба, - странно, однако, что  дьявол  так  плохо  слуг
своих защищает!
   Бася  вздохнула  благочестиво,  подняла  глаза  к  небу   и,   минуту
поразмыслив, ответила:
   - А ему силы не хватает могуществу господа противостоять!
   - О, вы, ваша милость, в самую точку угодили! - вскричал  Мушальский.
- Да будь дьявол - избави бог, конечно, - сильнее господа  бога  нашего,
тогда всякая тебе справедливость, а с нею и Речь Посполитая исчезли бы с
лица земли!
   - Я оттого и турков не боюсь, что,  primo  ,  они
сукины сыны, а secundo  сыны Велиала ,  -
ответил Заглоба.
   Все замолчали. Нововейский сидел на лавке,  уронив  руки  на  колени,
стеклянными глазами уставясь в землю.
   - Тебе, однако, должно бы полегчать, - обратился к нему Мушальский, -
справедливая месть большое все же утешение.
   - Скажи, сударь, тебе и в самом деле полегчало? Лучше ли тебе  нынче?
- выпытывала Бася полным сострадания голосом.
   Исполин помолчал немного, словно пытаясь  разобраться  в  собственных
мыслях, и наконец ответил, как бы и сам удивленный, и очень тихо,  почти
что шепотом:
   - Вообразите, судари, бог мне свидетель, я тоже думал, полегчает мне,
когда я его убью... И я видел его на колу, видел, как глаз  ему  буравом
сверлили, и уверял себя, что мне теперь легче, а меж тем  неправда  это!
Неправда!