стенами города будете, ты его хвать - и на коня, а то и в  мешок  и  что
есть духу сюда мчи, в Хрептев. Каждые две-три версты  будет  вам  свежая
подстава. Гоните во весь опор. Да смотри, чтобы живого довез, мертвый он
нам без надобности.
   Ропот  одобрения  послышался  со  всех  сторон,  а  Люсьня  пошевелил
свирепыми усищами и сказал:
   - Уж я-то его добуду и не выпущу, разве что в Хрептеве.
   - Двигай!
   - А можно спросить?
   - Чего еще?
   - А что, если он потом дух испустит?
   - Пускай себе, только бы сюда живой добрался! Бери шестерых  людей  и
айда!
   Люсьня сорвался с места. Солдаты,  счастливые  тем,  что  могут  хоть
что-то сделать  для  Баси,  бросились  седлать  лошадей;  шесть  человек
немедля поскакали в Каменец, другие повели вслед за ними заводных  коней
для подставы.
   Заглоба, довольный собою, воротился в горницу.
   Вскоре  от  Баси  вышел  Володыевский  -   изменившийся,   полуживой,
равнодушный к словам сочувствия и утешения. Сообщив  Заглобе,  что  Бася
все еще спит, он сел на лавку и как  безумный  уставился  на  дверь,  за
которой она лежала.  Офицеры,  решив,  что  он  прислушивается,  затаили
дыхание; в доме воцарилась полная тишина.
   Чуть погодя Заглоба на цыпочках подошел к Володыевскому.
   - Михал, - сказал он, - я послал за лекарем в Каменец, может, еще кое
за кем послать?..
   Володыевский смотрел, пытался  собраться  с  мыслями,  но,  по  всему
видно, не понимал.
   - За ксендзом, - сказал Заглоба. - Ксендз Каминский мог бы поспеть  к
утру?
   Маленький рыцарь закрыл глаза, повернул к печке бледное  как  полотно
лицо и трижды повторил:
   - О боже, боже, боже!
   Заглоба, ни о чем его более не спрашивал, вышел и отдал распоряжение.
   Когда он воротился, Володыевского в комнате не было. Офицеры  сказали
ему, что больная позвала мужа, в бреду ли, в сознании - непонятно.
   Вскоре старый шляхтич убедился, что было то в бреду.
   Щеки Баси цвели ярким румянцем; с виду она была здоровая, но глаза ее
помутнели,  зрачки  словно  растворились,  она  обирала  себя   -   руки
непроизвольно искали чего-то на одеяле. Володыевский едва живой лежал  у
ее ног.
   Время от  времени  больная  тихо  что-то  бормотала,  какие-то  слова
произносила громче, особенно часто  "Хрептев".  Вероятно,  ей  чудилось,
порою, что она еще в пути. Заглобу больше всего встревожило движение рук
на одеяле, в  непроизвольном  его  однообразии  старый  шляхтич  углядел
признак близящейся смерти. Человек он был многоопытный, не однажды  люди
умирали на его глазах, но никогда  еще  сердце  его  так  не  обливалось
кровью, как при виде этого столь рано увядающего цветка.
   И, уразумев, что только бог может спасти гаснущую эту жизнь, он встал
перед ложем на колени и отдался молитве.
   А Бася дышала  все  труднее,  почти  хрипела.  Володыевский  вскочил.
Заглоба поднялся с колен; оба они не сказали ни слова, только  взглянули
в глаза друг другу, и ужас был в их  взгляде.  Показалось  им,  что  она
умирает. Но длилось это не более минуты. Вскоре Бася задышала  спокойнее
и даже чуть медленней.
   С той минуты они пребывали меж  страхом  и  надеждой.  Ночь  тянулась
лениво. Офицеры тоже  не  пошли  отдыхать,  а  остались  в  горнице,  то
поглядывая на Басину дверь, то шепчась меж собою, то  задремывая.  Время
от времени входил челядинец подбросить дров в очаг,  а  они  при  всяком
скрипе двери вскакивали с лавок, полагая, что это  выходит  Володыевский
или Заглоба и что вот-вот они услышат страшное слово: "Умерла!"
   Тем временем запели петухи, а Бася все еще  боролась  с  горячкой.  К
утру налетел ураган с дождем, он  шумел  и  завывал,  сотрясая  стены  и
крыши, колыхал пламя в печи, выбрасывая наружу клубы дыма  и  искры.  На
рассвете пан Мотовило бесшумно вышел - ему пора было в  объезд.  Наконец
пришел день - тусклый, пасмурный - и осветил усталые лица.
   На майдане началась обычная суета:  средь  завываний  ветра  слышался
топот конских копыт по  доскам  конюшен,  скрип  колодезных  журавлей  и
солдатские голоса; вскоре послышался звонок: приехал ксендз Каминский.
   Когда он вошел, облаченный в белый стихарь, офицеры пали  на  колени.
Всем казалось, что наступила торжественная минута, за которой  неминуемо
последует смерть. Больная не пришла в сознание, и ксендз исповедовать ее
не мог, только соборовал ее, а затем принялся утешать маленького рыцаря,
убеждая его покориться воле божьей. Утешение, однако, не  подействовало,
он вообще ничего не слышал из-за душевной боли.
   Целый день смерть кружила над Басей.  Как  паук,  таящийся  где-то  в
темном углу на потолке, выползает временами на свет и по невидимой  нити
спускается вниз, так смерть,  казалось,  временами  нисходила  к  самому
Басиному изголовью. Те, кто был рядом, не однажды видели,  что  тень  ее
осеняет Басино лицо и что светлая душа уже расправляет  крылышки,  чтобы
улететь из Хрептева в  заоблачную  даль,  по  ту  сторону  жизни;  потом
смерть, как паук,  снова  скрывалась  под  потолком  и  надежда  полнила
сердца.
   Впрочем, надежда была шаткая, недолговечная; никто не смел поверить в
то, что  Бася  перенесет  недуг.  Не  верил  и  Володыевский,  и  потому
страдания  его  были  столь  велики,  что   Заглоба,   сам   чрезвычайно
опечаленный, не на шутку перепугался и поручил его опеке офицеров.
   - Бога ради, следите за ним, - говорил он, - того гляди,  жизни  себя
лишит!
   Володыевскому, правда, не приходило такое  в  голову,  но,  терзаемый
печалью и болью, он то и дело спрашивал себя:
   "Как же мне-то оставаться, коли она уходит? Как же мне  отпустить  ее
одну, мою ненаглядную? Что скажет она, когда, оглядевшись там, не найдет
меня рядышком?"
   Размышляя так, он всеми силами души жаждал умереть  с  Басей  вместе,
ибо так же, как не воображал себе жизни на земле без нее,  не  мог  себе
представить, чтобы она - в той, потусторонней жизни -  обрела  бы  покой
без него.
   После полудня зловещий паук снова скрылся под  потолком,  румянец  на
Басином лице побледнел, жар уменьшился, и сознание почти воротилось.