Тотчас засверкали сабли, и ливень стрел обрушился на мирных  жителей.
Крики жертв, грохот спешно  затворяемых  дверей  и  ставен  смешались  с
топотом конских копыт и воплями грабителей.
   Площадь заволокло дымом. Послышались крики: "Горе нам! Горе!"  Татары
уже взламывали лавки, врывались в дома, выволакивали за  волосы  объятых
ужасом женщин, швыряли на улицу  утварь,  сафьян,  всевозможные  товары,
постели - облаком взметнулись кверху перья;  со  всех  сторон  слышались
стоны закалываемых, стенания, вой собак, рев скотины - пожар настиг ее в
задних пристройках; алые языки пламени, видные даже  при  свете  дня  на
фоне черных клубов дыма, выстреливали все выше в небо.
   А в крепости конники Азьи в самом начале резни набросились  на  почти
что безоружных пехотинцев.
   Борьбы не было вовсе: несколько десятков ножей  с  маху  вонзились  в
грудь полякам, затем несчастным поотрубали головы и снесли эти головы  к
копытам Азьева коня.
   Тугай-беевич разрешил  большинству  своих  татар  принять  участие  в
кровавой работе сородичей; сам же стоял и смотрел.
   Дым заслонял дело рук Крычинского и Адуровича, запах гари достиг даже
крепости; город  пылал  как  гигантский  костер,  все  заволокло  дымной
пеленой; временами в дыму раздавался выстрел из  самопала,  как  гром  в
тучах; временами мелькал бегущий  человек  либо  группа  татар,  кого-то
преследующих.
   Азья все стоял и  смотрел,  чуя  радость  в  сердце  своем;  свирепая
усмешка - еще свирепее оттого, что болела подсохшая рана,  -  раздвигала
его губы, белые зубы поблескивали меж них.  Не  только  радостью,  но  и
гордыней полнилось сердце татарина. Наконец-то он сбросил с  себя  бремя
притворства, впервые дал волю ненависти, столь долгие  годы  скрываемой,
наконец был самим собою, истинным Азьей, сыном Тугай-бея..
   Но вместе с тем страшная тоска охватила его оттого, что Бася не видит
этого страшного пожара, этой резни,  не  видит  его  в  новой  ипостаси.
Страсть и в то же время дикая жажда мести распирала его.
   "Вот здесь бы она стояла у лошади, - думал он, - и я бы за волосы  ее
держал, а она цеплялась бы за мои ноги, а потом я взял бы ее и в губы ее
целовал бы, и была бы она моя, моя, моя... рабыня!"
   Удерживала его от отчаяния одна лишь надежда, что  отряды,  посланные
вдогонку Басе, или те, что он оставил по пути, вернут ее. Он цеплялся за
эту надежду как утопающий за соломинку и, не в силах смириться с утратой
Баси, непрестанно мечтал о той минуте, когда обретет ее и овладеет ею.
   Он стоял у ворот, пока резня в городе не утихла, а утихла она вскоре,
поскольку отряды Адуровича и Крычинского насчитывали  почти  столько  же
людей, сколько было их во всем городишке;  лишь  пожар  пережил  людские
стоны и бушевал до самого вечера. Азья слез с  коня  и  медленным  шагом
направился в просторную горницу, где настелены были  бараньи  шкуры;  он
уселся там и стал ожидать двух ротмистров.
   Те подошли тотчас же, а с ними и сотники. Все так и сияли довольством
- добыча превзошла  из  ожидания.  Городишко  со  времени  крестьянского
мятежа успел уже окрепнуть и разбогатеть, к тому же взято было около ста
молодых женщин и много детей в возрасте от  десяти  лет,  которых  можно
было выгодно продать на восточных базарах. Мужчин же, старух и маленьких
детей, которые не могли выдержать долгого пути,  прирезали.  Руки  татар
дымились от крови, гарью несло от тулупов. Все расположились вкруг Азьи,
и Крычинский сказал:
   - Лишь пепел останется тут... Прежде чем отряды сюда воротятся, мы бы
и в Ямполь поспели. Добра там всяческого  не  меньше,  а  то  и  больше,
нежели в Рашкове.
   - Нет, - ответил сын Тугай-бея, - в  Ямполе  мои  люди,  они  сами  с
городом расправятся, а нам в ханские и султанские земли пора.
   - Как прикажешь! Воротимся со славой  и  с  добычею!  -  откликнулись
ротмистры и десятники.
   - Здесь, в крепости, еще женщины есть  да  тот  шляхтич,  что  растил
меня, - сказал Азья, - справедливая причитается ему за то награда.
   При этих словах он хлопнул в ладоши и велел привести пленных...
   Их вскоре привели - пани Боскую, всю в слезах Зосю,  Эву,  белую  как
платок, и старого Нововейского - руки и ноги ему стянули лыком. Пленники
были перепуганы, но еще более потрясены всем происшедшим - и  ничего  не
могли понять. Одна Эвка, хотя и не могла взять в толк, что  приключилось
с пани Володыевской, куда запропастился Азья,  зачем  в  городе  учинили
резню, а их связали, как невольников, предположила, однако, что причиной
тому она. Азья, вероятно, впал в ярость из-за любви к ней и, не желая  в
гордыне своей просить ее руки у отца, вознамерился  похитить  ее  силою.
Все это само по себе было ужасно, но Эвка по крайней мере не дрожала  за
собственную жизнь.
   Пленники не узнали Азьи - повязка почти полностью скрывала его  лицо.
У женщин от страха тряслись колени; они подумали было, что дикие  татары
каким-то немыслимым образом истребили липеков и  овладели  Рашковом.  Но
при виде Крычинского и Адуровича убедились все же, что находятся в руках
польских татар.
   Какое-то время они молча переглядывались, наконец старый  Нововейский
произнес слабым, но решительным голосом:
   - В чьих же мы руках?
   Азья стал разматывать с головы повязку, и вскоре показалось лицо его,
прежде  красивое,  хотя  и  хищное,  а  ныне  навек  обезображенное,  со
сломанным носом и черно-синим пятном  на  месте  глаза;  лицо  страшное,
перекошенное усмешкой, как конвульсией - олицетворение холодной мести.
   Он помолчал, затем вперив горящий глаз  свой  в  старого  шляхтича  и
ответил:
   - В моих руках, руках Тугай-беева сына.
   Но старый Нововейский узнал его прежде, нежели он назвал себя, узнала
его и Эва, хотя сердце  ее  сжалось  от  ужаса  и  отвращения  при  виде
безобразной этой головы.
   Девушка закрыла глаза руками - они не были связаны, а шляхтич  открыл
рот и заморгал от изумления.
   - Азья! Азья! - повторял он.
   - Которого вы, ваша милость, растили, и были ему отцом, и у  которого
от руки вашей родительской спина кровью истекала...
   Кровь бросилась шляхтичу в голову.
   - Изменник, - сказал он, - пред судом ответишь ты за свои бесчинства!
Змий!.. У меня еще сын есть...
   - И дочь, - ответил Азья, - из-за  которой  ты  велел  меня  насмерть
плетью засечь, а я эту дочь твою самому что ни есть  захудалому  ордынцу