не задумываясь, отдаст за нее свою жизнь.
   Затем он поведал о давней своей несчастной любви к Эве. Жизнь не мила
ему без этой девушки! Он любил ее все годы разлуки, хотя и без  надежды,
и никогда не перестанет любить. Но они  со  старым  Нововейским  издавна
ненавидят друг друга, былые отношения слуги и господина пропастью  легли
меж ними. Только пани Бася могла бы их примирить, ну а если не  удастся,
то он хотя бы избавит милую его сердцу девушку от отцовского  тиранства,
чтобы тот не запер ее и не наказал плетьми.
   Володыевский предпочел бы, верно, чтобы  Баська  не  мешалась  в  это
дело, но как сам он любил делать  людям  добро,  то  и  сердцу  жены  не
дивился. Однако покамест он не  ответил  Азье  согласием,  даже  Эвкиным
слезам не внял, а, запершись в канцелярии, стал думать.
   Наконец вышел он как-то к ужину с ясным лицом, а после ужина  спросил
вдруг Тугай-беевича:
   - Азья, когда тебе ехать срок?
   - Через неделю, ваша милость! - ответил татарин с тревогою. -  Халим,
я полагаю, уже закончил переговоры с Крычинским.
   - Вели и большие сани выстлать, женщин в Рашков повезешь.
   Заслышав это. Бася захлопала в  ладоши  и  кинулась  к  мужу.  Тотчас
подскочила и Эвка, за нею, вспыхнув безумной радостью, Азья склонился  к
его коленям; Володыевский даже руками замахал.
   - Да успокойтесь вы! - сказал он. - Ну что такого! Коли  можно  людям
помочь, отчего не помочь, сердце не камень, в самом  деле!  Ты,  Баська,
возвращайся, милая, поскорее, а ты, Азья, в оба за нею гляди, это  будет
лучшей мне благодарностью. Ну, ну, угомонитесь!
   Он зашевелил усиками, а потом для бодрости прибавил уже веселее:
   - Нет ничего хуже бабских слез.  Как  слезы  увижу  -  кончено  дело!
Слышь, Азья, ты не только нас с женою благодарить должен, но и  эту  вот
девицу - она за мною тенью ходила, печаль свою пред очи мои  выставляла.
За такое чувство платить должно!
   - Отплачу,  отплачу!  -  странным  голосом  ответил  Тугай-беевич  и,
схватив Эвину руку, осыпал ее поцелуями с такой  страстью,  будто  хотел
укусить.
   - Михал, - вскричал вдруг Заглоба, указывая на Басю.  -  Что  мы  тут
делать станем без этого котенка?
   - Ох, тяжко будет, - ответил маленький рыцарь, - видит бог, тяжко!
   И добавил тише:
   - А может, бог после благословит добрый сей поступок... Понимаешь?..
   "Котенок" тем временем просунул  меж  них  светлую,  любопытную  свою
головку.
   - Это вы о чем?..
   - А... так, ни о чем! - ответил Заглоба. - Говорим вот, аисты весною,
верно, прилетят...
   Баська по-кошачьи потерлась мордашкой о мужнино лицо.
   - Михалек, я недолго там буду, - тихо сказала она.
   И после того разговора еще день-два шли меж ними  советы,  но  теперь
уже насчет поездки.
   Пан Михал сам за всем присматривал, сани велел ладить и выстелить  их
шкурами затравленных осенью лисиц. Заглоба вынес свой  тулуп  -  ноги  в
пути прикрывать. Снаряжались фуры с постелью и провиантом, а также Басин
скакун, чтобы она могла пересесть на него из саней там, где  путь  будет
крут и опасен; более всего пан Михал опасался спуска к Могилеву,  там  и
впрямь можно было шею сломать.
   Хотя ни о каком нападении не могло быть и речи, маленький рыцарь  все
же велел Азье быть поосторожней: человек двадцать высылать постоянно  на
несколько верст вперед, на ночлег располагаться  только  там,  где  есть
гарнизоны, выезжать на рассвете, останавливаться дотемна и в  дороге  не
мешкать.  Все  продумал  маленький  рыцарь,  даже  пистолеты  для   Баси
собственноручно засунул в седельную кобуру.
   Наконец наступила  минута  отъезда.  Темно  еще  было,  когда  двести
татарских всадников в готовности встали на майдане.  В  главной  комнате
комендантского дома  царило  уже  оживление.  В  очагах  ясным  пламенем
полыхали смоляные лучины. Все  офицеры  собрались  прощаться:  маленький
рыцарь, и Заглоба, и Мушальский, и Ненашинец, и Громыка, и Мотовило, а с
ними товарищи из отборных хоругвей. Бася и Эва, еще теплые и румяные  со
сна, пили на дорогу горячее вино с пряностями.
   Володыевский сидел подле жены, обняв ее за  талию;  Заглоба  подливал
вина, всякий раз приговаривая: "Еще, мороз-то знатный!" И  Бася,  и  Эва
одеты были по-мужски - так обыкновенно  путешествовали  женщины  в  этих
краях. Бася была при маленькой сабле, в рысьей  шубке,  опушенной  мехом
ласки, в горностаевом, с ушами, колпачке, в широченных, похожих на  юбку
шароварах и в сапожках до колен,  мягких,  выпоротком  подшитых.  Поверх
полагалась еще теплая делия и доха с капюшоном,  -  закутывать  лицо.  А
пока Басино лицо было открыто, и солдаты, как всегда, дивились ее красе;
иные же алчно поглядывали на Эвку, на ее влажные, для поцелуев созданные
губы, а иные не знали, на которую смотреть, так желанны им были обе, что
их трясло как в лихорадке и они перешептывались в дальнем конце комнаты:
   - Тяжко человеку одному.  Счастливый  комендант!  Азья  счастливый!..
Эх!..
   Огонь весело потрескивал  в  очаге,  на  заплатах  пели  уже  петухи.
Занимался день - морозный, погожий. Зарозовели  покрытые  толстым  слоем
снега крыши домов, амбаров и солдатских квартир.
   С майдана доносилось фырканье коней и скрип снега, под ногами  солдат
из драгунских хоругвей и хоругвей товарищей,  которые  собрались  здесь,
чтобы попрощаться с Басей и татарами.
   Наконец Володыевский сказал:
   - Пора!
   Баська вскочила и упала в мужнины объятия. Он прильнул  губами  к  ее
губам, потом, нежно прижав жену к груди, стал целовать в глаза и в лоб и
снова в губы. Долгой была та минута, очень любили они друг друга.
   За маленьким рыцарем  пришел  черед  Заглобы,  после  другие  офицеры
прикладывались к Басиной ручке,  а  она  все  повторяла  звонким  своим,
серебристым, детским голоском:
   - Доброго всем здоровья! Доброго здоровья!
   Обе они с Эвой пошли надеть делии, а поверх доху с капюшоном, так что
вовсе потонули в своих уборах. Перед ними широко отворили  двери,  клубы
пара ворвались в комнату - и все общество вышло на майдан.
   Все светлее становилось от зари и снега. Гривы татарских  бахматов  и
кожухи солдат заиндевели, и казалось, весь отряд,  облаченный  в  белое,
восседает на белых конях.