отцовского  тиранства  и  не  однажды   брал   на   себя   ее   вины   и
предназначавшуюся ей порку.
   Старик Нововейский в доме был деспот и весьма  жестокосерд,  так  что
Эва в могучем брате не только брата приветствовала, но и  защитника.  Он
же целовал ей голову, глаза, руки, на минуту отстранил от себя, поглядел
ей в лицо и радостно воскликнул:
   - Ох, и хороша девка! Ей-богу, хороша!
   И еще:
   - Ну и выросла! Печь, не девка!
   А ее глаза смеялись. Затем  они  наперебой  заговорили  обо  всем  на
свете: о долгой разлуке, о доме,  о  войнах.  Старик  Нововейский  ходил
вокруг них и что-то бурчал. Сын очень по душе ему был, но все же старика
терзало беспокойство: кто из них  впредь  возьмет  верх?  В  те  времена
родительская власть крепчала и вскоре превратилась  в  безграничную,  но
сын как-никак был наездник, солдат из Дикого Поля и, как верно  уразумел
отец, крепко держался в седле. Нововейский-старший ревниво оберегал свою
власть. Разумеется, сын будет к нему почтителен и воздаст  ему  должное,
но вот захочет ли он быть мягким как воск  и  все  сносить,  как  сносил
подростком?
   "А осмелюсь ли сам я относиться к нему, как к подростку? -  размышлял
старый шляхтич. - Шельма, поручик, ей-богу, он мне по душе!"
   В довершение всего старик сознавал, что отцовское чувство  все  более
овладевает им и что он уже питает слабость к своему богатырю сыну.
   Эва тем временем щебетала  как  птаха,  забрасывая  брата  вопросами:
когда он воротится, не поселится ли здесь, не намерен ли жениться?
   Она, правда, в точности не знает и вовсе  не  уверена,  но,  ей-богу,
слышала, будто солдаты очень даже влюбчивый  народ.  Ага,  помнится,  ей
пани Володыевская говорила. До  чего  же  добрая  и  пригожая  эта  пани
Володыевская! Обходительней и лучше во  всей  Польше  днем  с  огнем  не
сыщешь! Разве что одна Зося Боская может с нею сравняться.
   - А кто такая Зося Боская? - спросил Адам.
   - Да та, что здесь с матерью живет, а отца ее  ордынцы  пленили.  Вот
увидишь ее, сразу влюбишься!
   - Давайте сюда Зосю Боскую! - вскричал молодой офицер.
   Отец с Эвой принялись смеяться над его горячностью, а сын сказал;
   - Ну как же! Любовь, как и смерть, никого не минует.  Я  еще  безусым
был, а пани Володыевская девушкой,  когда  я  по  уши  в  нее  влюбился.
Господи боже мой, ну и любил же  я  Баську!  И  что  ж?  Как-то  стал  я
говорить ей об этом, и тут словно бы кто меня в бок толканул: "На  чужой
каравай рта не разевай!" Догадался я, что она  тогда  уже  Володыевского
любила и - что там говорить - стократ прав была!
   - Это почему же? - спросил старик Нововейский.
   - Почему? Да потому, что скажу не хвалясь - я на саблях никому спуска
не дам, но он в два счета бы со мною  разделался.  А  при  том  наездник
incomparabilis  ,  перед  ним  сам  Рущиц   шапку
снимает. Да что там Рущиц! Даже татары уважают его. Нет лучшего  солдата
в Речи Посполитой!
   - А как они с женою любят друг друга! Ух ты! Даже  глазам  больно!  -
вставила Эвка.
   - А у тебя уж слюнки текут! Ха!  Слюнки  текут  оттого,  что  и  тебе
приспело! - вскричал Адам. И, подбоченившись, затряс головой словно конь
и стал над сестрою подтрунивать. Она же возразила скромно:
   - У меня ничего такого и в мыслях нету.
   - А тут, между прочим, и офицеров, и приятного общества  не  занимать
стать!
   - Да вот не знаю, говорил ли тебе отец, что Азья здесь.
   - Азья Меллехович, татарин? Знаю его, хороший солдат!
   - Но того, верно, не знаешь, - сказал старик Нововейский, - что он не
Меллехович вовсе, а наш Азья, что с тобою вместе рос.
   - Боже! Что я слышу! Глядите-ка! У меня мелькнула было  такая  мысль,
но сказали, что Меллехович он, ну, думаю, не тот, значит,  а  что  Азья,
так это имя у них частое. Я столько лет не видел его, не  диво,  что  не
узнал. Наш-то весьма неказист был собою да  приземист,  а  этот  молодец
хоть куда!
   - Наш он, наш! - сказал старик Нововейский. - А вернее, не наш уже  -
знаешь, чьим сыном он оказался?
   - Откудова же мне знать?
   - Могучего Тугай-бея!
   Адам что есть силы хлопнул себя по коленкам.
   - Ушам своим не верю! Великого Тугай-бея? Выходит, он князь  и  ханам
родня? Да в Крыму нет крови благороднее!
   - Вражья то кровь!
   - В отце вражья была, а сын нам служит! Я сам его раз двадцать в деле
видал! А! Теперь понятно, откуда  в  нем  эта  дьявольская  отвага!  Пан
Собеский перед всем войском отличил его и в сотники  произвел.  От  души
буду ему рад. Справный солдат! Сердечно буду ему рад!
   - Все же не пристало тебе быть с ним запанибрата.
   - Отчего же? Что он, слуга мне иль нам? Я  солдат,  и  он  солдат.  Я
офицер, и он офицер. Был бы он еще пехотинец жалкий, что хворостиной  на
войне орудует, тогда бы дело другого рода;  но  он  благородных  кровей,
коли сын Тугай-бея. Князь, и баста, а уж о шляхетском  звании  для  него
сам гетман постарается. Чего же мне нос-то перед ним задирать, коли я  с
Кулак-мурзой побратим, с Бакчи-агой побратим, с  Сукиманом  побратим,  а
все они не погнушались бы овец у Тугай-беевича пасти!
   Эвке опять захотелось расцеловать брата;  усевшись  подле  него,  она
красивой своей рукой стала приглаживать его непослушные вихры.
   Приход Володыевского прервал эти нежности.
   Молодой Нововейский вскочил, чтобы приветствовать старшего офицера, и
тотчас стал оправдываться, отчего сразу  не  доложил  о  своем  прибытии
коменданту: оттого, мол, что не  по  службе  сюда  прибыл,  а  приватным
образом.
   Володыевский ласково обнял его и сказал:
   - Да кто же, друг мой, посмеет упрекнуть тебя, что после столь долгой
разлуки ты сперва родителю бухнулся в ноги. Кабы речь шла о службе, дело
другое, но Рущиц, как видно, ничего тебе не поручил?
   - Только поклон передать. Пан Рущиц к самому  Ягорлыку  подался,  ему
дали знать, будто там много конских следов на снегу обнаружено. Послание
вашей милости мой комендант получил и тотчас  же  в  орду  переправил  к
своим родным и побратимам, чтобы искали  там  и  выспрашивали,  сам  он,
однако, не стал вам отписывать, рука, говорит, у меня на это  негодящая,