службу Речи Посполитой всех липеков и черемисов. Порой даже Нововейскому
казалось, что речь идет о ком-то другом, - так  вырастал  в  его  глазах
Азья, превращаясь в личность поистине необыкновенную.
   А Богуш все повторял с таинственным видом:
   - Это еще пустяки в сравненье с тем, что его  ждет,  только  об  этом
говорить нельзя!
   Когда же кто-то с сомнением покачал головой, крикнул:
   - Двое есть великих людей в Речи  Посполитой:  пан  Собеский  и  этот
Тугай-беевич!
   - Боже  милостивый,  -  сказал  в  конце  концов,  потеряв  терпение,
Нововейский, - князь не князь, только кем  же  он  может  стать  в  Речи
Посполитой, не будучи шляхтичем?  Шляхетской  грамоты  у  него  пока  не
имеется.
   - Пан гетман ему десять таких грамот выправит! - воскликнула Бася.
   Эва слушала  эти  восхваления  с  полузакрытыми  глазами  и  бьющимся
сердцем. Трудно сказать, заставил ли бы так горячо  биться  ее  сердечко
бедный и безвестный Азья, как это сделал Азья-рыцарь и в будущем великий
человек. Но блеск его славы  покорил  панну  Нововейскую,  а  от  давних
воспоминаний о поцелуях и недавних снов девичье тело  сотрясала  сладкая
дрожь.
   "Великий, знаменитый? -  думала  Эва.  -  Не  диво,  что  горяч,  как
пламень".

ГЛАВА XXX

   В тот же день Бася принялась выпытывать татарина. Следуя совету  мужа
и предупрежденная о диком нраве Азьи, она  хотела  начать  издалека.  Но
едва он встал перед нею, тотчас все и выложила:
   - Пан Богуш говорит, что ты, сударь, из знатных, но я полагаю, что  и
наизнатнейшему любить не заказано.
   Азья прикрыл глаза, склонил голову.
   - Твоя правда, вельможная пани! - сказал он.
   - С сердцем оно ведь так: раз, и готово!
   Бася  тряхнула  светлыми  вихрами,  заморгала,   всем   своим   видом
показывая, что она и сама-де в этих делах знает  толк  и  надеется,  что
перед ней человек с пониманием.
   Азья вскинул голову, охватил взглядом прелестную ее фигурку,  никогда
еще не виделась она ему столь обворожительной: румяное  детское  личико,
повернутое  к  нему,  сияло  улыбкой,   глаза   излучали   оживление   и
любопытство.
   Но чем невиннее она казалась, тем соблазнительней была,  тем  сильнее
вожделел ее Азья; он упивался  страстью,  как  вином,  отдаваясь  одному
желанию - выкрасть ее у мужа, похитить, удержать навечно у своей  груди,
руки ее сплетенные чувствовать на шее - и любить, любить до  помрачения,
пусть бы пришлось и погибнуть самому или с нею вместе.
   От мысли такой все закружилось у него перед  глазами;  новые  желания
повыползали из пещер души, как  змеи  из  горных  расщелин;  но  то  был
человек железной воли, и он сказал себе: "Не время еще" - и держал  свое
дикое сердце в узде словно необъезженного коня.
   Он стоял перед нею с холодным лицом, хотя губы и глаза его горели,  и
бездонные зеницы выражали то, о чем молчал стиснутый рот.
   Но Баська - душа ее была чиста, как вода в роднике, да и мысли совсем
иным заняты - вовсе не понимала той речи; она думала, что бы  такое  еще
сказать татарину, и, наконец, поднявши пальчик, изрекла:
   - Бывает, таит человек в сердце  чувство  и  не  смеет  открыться,  а
признайся он, глядишь, что-то приятное узнал бы.
   Лицо у Азьи потемнело; безумная  надежда  сверкнула  молнией,  но  он
тотчас опомнился и спросил:
   - Это о чем ты, вельможная пани?
   А Бася на это:
   - Другая бы не стала церемониться, в женщинах ведь ни тебе  терпения,
ни благоразумия, да я не таковская,  помочь  я  бы  охотно  помогла,  но
конфиденции сразу не требую; одно сажу: ты, сударь, не таись, а  приходи
ко мне хотя бы и всякий день, я уж и с  мужем  уговорилась.  Мало-помалу
пообвыкнешь и то поймешь, что я добра тебе желаю, и что  выспрашиваю  не
из праздного любопытства, а только из сострадания, а коль  скоро  помочь
хочу, то в твоих, сударь, чувствах должна быть  уверена.  Впрочем,  тебе
первому обнаружить их должно;  мне  признаешься,  и  я,  может,  кое-что
скажу.
   Сын Тугай-бея тотчас уразумел, сколь тщетной была надежда, блеснувшая
в мозгу его, догадался, что речь шла об  Эве  Нововейской,  и  проклятия
всему семейству, годами копившиеся  в  мстительной  душе  татарина,  уже
готовы были сорваться с его уст. Ненависть пламенем вспыхнула в нем, тем
большая, что минутою ранее его тешило совсем иное чувство. Но он  тотчас
овладел собой. Не  только  силой  воли  обладал  Азья,  но  и  восточным
коварством тоже. И потому сообразил  мгновенно,  что,  брызнув  ядом  на
Нововейских, он утратит расположение Баси и всякую возможность  видеться
с нею; с другой стороны, он не в силах был превозмочь себя - сейчас,  по
крайней мере - и против воли солгать любимой, будто он любит другую.
   Испытывая душевное смятение и непритворные муки, он  припал  вдруг  к
Басиным ногам и так сказал:
   - Препоручаю душу свою вашей милости; ничего иного не желаю  и  знать
не хочу, кроме того, что вы мне велите! Делайте со мною что вам  угодно!
В муках и скорби пребываю я, несчастный! Сжальтесь надо мною!  Пусть  бы
пришлось даже голову сложить!
   И он застонал, ощутив боль безмерную. Сдерживаемая страсть  жгла  его
огнем. А Бася сочла слова эти вспышкой  долго  и  мучительно  скрываемой
любви его к Эве, и стало ей жалко юношу до слез.
   - Встань, Азья, - обратилась она к коленопреклонному  татарину.  -  Я
всегда желала тебе добра и теперь от всей души хочу тебе помочь; в жилах
твоих течет благородная кровь, за заслуги твои, я полагаю, в  шляхетстве
тебе не откажут, пана Нововейского удастся умолить, он уже иными глазами
смотрит на тебя, ну а Эвка...
   Тут Бася поднялась с лавки, обратила к Азье свое розовое  улыбающееся
личико и, встав на цыпочки, шепнула ему на ухо:
   - Эвка тебя любит!
   У Азьи лицо перекосилось - от ярости, как видно;  схватившись  обеими
руками за чуб и позабыв о том, какое изумление  может  это  вызвать,  он
хрипло крикнул:
   - Алла! Алла! Алла!