И выбежал из комнаты.
   Бася проводила его взглядом; восклицание Азьи не слишком ее  удивило,
она слыхивала его и  от  польских  солдат,  но,  увидев,  как  вспыльчив
молодой татарин, она сказал себе: "Чисто огонь, с ума по ней сходит!"
   И  опрометью  помчалась  обо  всем  поведать  мужу,  Заглобе  и  Эве.
Володыевского она  застала  в  канцелярии,  занятого  реестром  хоругвей
хрептевской крепости. Он сидел и писал,  когда  она  вбежала  к  нему  и
крикнула:
   - Знаешь, я говорила с ним! Он упал к моим ногам! Ну прямо с  ума  по
ней сходит!
   Маленький рыцарь отложил перо и  стал  смотреть  на  жену.  Она  была
оживлена и так хороша собою, что глаза его  блеснули,  зажглись  смехом,
руки потянулись к ней, она же, словно противясь, повторила:
   - Азья с ума по Эвке сходит!
   - Как я по тебе! - ответил маленький рыцарь, обнимая ее.
   В тот же день и Заглоба, и Эва Нововейская во всех подробностях знали
об ее разговоре с татарином. Девичье сердце  предалось  сладким  мечтам,
молотом стучало при мысли о первом свидании, а еще  более  при  мысли  о
том, что будет, когда со временем им случится с глазу на глаз  остаться.
Эва уже видела смуглое лицо Азьи у своих колен, ощущала поцелуи на своих
руках, ее охватывало томленье... Вот девичья головка клонится  на  плечо
любимого, уста шепчут: "И я люблю..."
   А пока, млея и трепеща, она порывисто целовала Басины руки, то и дело
поглядывая на дверь: не мелькнет ли  там  мрачное,  но  прекрасное  лицо
Тугай-беевича.
   Азья, однако, не показывался в крепости - к нему явился Халим, давний
слуга его родителя, а ныне известный добруджский мурза.
   На этот раз явился он открыто; в Хрептеве знали уже, что он посредник
меж Азьей и ротмистрами тех липеков и черемисов, что  перешли  нынче  на
службу к султану. Оба заперлись на  квартире  у  Азьи,  и  Халим,  отбив
причитающиеся Тугай-беевичу поклоны, ожидал вопросов, скрестив  руки  на
груди и склонив голову.
   - Письма есть? - спросил его Азья.
   - Нет, эфенди. Все велели передать на словах!
   - Так говори же!
   - Война неизбежна. Весной надлежит всем  нам  под  Адрианополь  идти.
Болгарам приказано уже сено и ячмень туда свозить.
   - А хан где будет?
   - Хан через Дикое Поле прямо на Украйну к Дорошу направится.
   - Что в стане слыхать?
   - Войне все рады, весны ждут не дождутся - нужда нынче в стане,  хотя
зима только началась.
   - Нужда, говоришь?
   - Лошадей пало гибель. В Белгороде нашлись  даже  охотники  в  неволю
уйти, лишь бы как-то до  весны  продержаться.  Лошади  попадали  оттого,
эфенди, что осенью трава в степи была чалая. Солнцем ее пожгло.
   - А о сыне Тугай-бея слыхали?
   - Лишь то, что ты мне говорить дозволил. Весть ту разнесли  липеки  и
черемисы, однако правды никто толком не знает. И еще слух  пошел,  будто
Речь Посполитая волю и землю даст им и на  службу  призовет  под  начало
сына Тугай-беева. Вот и всполошились улусы, что победнее. Хотят, эфенди,
ох хотят! А другие толкуют, будто  пустое  это,  будто  Речь  Посполитая
войско против них вышлет, а Тугай-беева сына никакого и нету вовсе.  Еще
были у нас купцы из Крыма, и там то же;  одни  уверяют:  "Объявился  сын
Тугай-бея" - и бунтуются, а другие "нету" твердят и тех  удерживают.  Но
кабы весть разнеслась, что ваша милость на службу зовет,  землю  и  волю
сулит, полчища бы двинулись... Только сказать дозвольте...
   Лицо Азьи прояснилось от удовольствия, большими шагами меряя комнату,
он сказал:
   - Будь благословен под моей крышей, Халим! Садись и ешь!
   - Я верный пес твой и слуга, - ответил старый татарин.
   Азья хлопнул в ладоши, на знак его вошел  денщик  и  по  его  приказу
тотчас принес еду: горелку,  вяленое  мясо,  хлеб,  сласти  и  несколько
пригоршней  сушеных  арбузных  семечек,  излюбленного,  как  и   семечки
подсолнуха, лакомства татар.
   - Ты друг мне, а не слуга, - сказал Азья, когда денщик вышел, -  будь
благословен, ибо ты приносишь добрые вести: садись и ешь!
   Халим с  живостью  принялся  за  еду,  и,  пока  не  кончил,  они  не
обменялись ни словом;  подкрепившись,  Халим  стал  следить  глазами  за
Азьей, ожидая, когда тот заговорит.
   - Здесь уже знают, кто я, - сказал наконец Тугай-беевич.
   - И что же, эфенди?
   - А ничего. Только больше уважать  стали.  Все  равно  я  должен  был
открыться, когда б до дела дошло. А оттягивал потому, что вестей из орды
ожидал,  хотелось,  чтобы  гетману  прежде  других  стало  обо  мне  все
известно, но приехал Нововейский и узнал меня.
   - Молодой? - с тревогой спросил Халим.
   - Не молодой, старый. Аллах их  всех  пригнал  сюда,  и  девку  тоже.
Шайтан их побери. Только бы гетманом стать, уж  натешусь  я  ими.  Девку
сватают мне, ну да ладно! В гареме тоже нужны невольницы!
   - Старый сватает?
   - Нет... Она!.. Она полагает, я ту люблю!
   - Эфенди! - с поклоном сказал Халим. - Я раб дома твоего и не  дерзаю
пред тобою слово молвить, но я меж липеками тебя сразу  признал,  я  под
Брацлавом открыл тебе, кто ты, и с той поры верно тебе служу; я и другим
сказал, чтоб за господина тебя почитали, но, хотя все они тебе  преданы,
никто не любит тебя так, как я; дозволено ли мне будет слово молвить?
   - Молви.
   - Маленького рыцаря остерегайся. Страшен он, в  Крыму  и  в  Добрудже
знаменит.
   - А слыхал ли ты, Халим, о Хмельницком?
   - Слыхал, я у Тугай-бея служил, а он с Хмельницким  войной  на  ляхов
хаживал, замки рушил, добычу брал...
   - А знаешь ли ты, что Хмельницкий у Чаплинского жену похитил и себе в
жены взял и детей с нею прижил? И что же? Была война, и никакое  войско,
ни гетманское, ни королевское, ни Речи Посполитой не сумело  ее  у  него
отнять. Он и гетманов одолел, и короля, и Речь  Посполитую,  оттого  что
отец мой ему помог, да к тому же был он казацкий гетман. А я кем  стану?
Татарским гетманом. Земли мне должны много дать и город  за  столицу,  а
вкруг того города улусы вырастут на богатой земле, а  в  улусах  статные