собственными речами, наконец, воздев руки, он вскричал:
   - Вот  что  привез  я!  Вот  что  этот  отпрыск  драконов  высидел  в
хрептевских лесах! А теперь ему надобно только письмо и дозволение вашей
светлости, чтобы бросить клич в Крыму и на Дунае! Ваша  светлость!  Кабы
сын Тугай-бея ничего более не совершил, а только посеял раздоры в  Крыму
и на Дунае, всех бы там перессорил, разбудил гидру усобицы,  одни  улусы
вооружил бы против других, то и этим он в преддверье войны, в преддверье
войны, повторяю, оказал бы великую, неоценимую услугу Речи Посполитой!
   Собеский молчал и большими шагами мерил комнату. Прекрасное лицо  его
было мрачно, даже грозно; он ходил и, вероятно, вел в душе  беседу  -  с
собой ли, с богом ли - неведомо.
   Наконец великий гетман словно разорвал в душе своей некую страницу  и
обратился к говорившему со словами:
   - Богуш, я такого письма и такого изволения, хоть бы  и  имел  на  то
право, покуда жив, не дам!
   Слова эти обрушились на Богуша и тяжестью своей  так  его  придавили,
будто были отлиты из железа или жидкого свинца.  Он  даже  на  мгновенье
онемел, опустил голову и после долгого молчания пробормотал:
   - Но отчего, ваша светлость, отчего же?..
   - Сперва отвечу тебе как политик: имя сына Тугай-бея и в самом  деле,
certus quantum , могло бы привлечь татар,  кабы  при
этом им были обещаны земля, воля и шляхетские привилегии. Хотя пришло бы
их сюда все же не столь много, сколь ты вообразил. Но главное -  то  был
бы безумный поступок: татар на Украину звать, новый  народ  там  селить,
когда мы с казаками покамест не в силах  управиться.  Ты  говоришь,  меж
ними тотчас пошли б ссоры да раздоры, меч бы приставили к шее  казацкой,
а кто поручится, что меч тот и польской кровью бы не обагрился? Я  этого
Азью до сей поры не  знал,  а  теперь  вижу:  живет  в  груди  его  змий
честолюбия и гордыни, оттого и спрашиваю: кто поручится, что не сидит  в
нем второй Хмельницкий? Он станет бить казаков,  однако,  не  угоди  ему
однажды Речь Посполитая иль  пригрози  она  ему  за  какой-либо  дерзкий
поступок законною карой,  и  он  тотчас  с  казаками  спознается,  новые
несметные полчища с  востока  призовет,  подобно  тому  как  Хмельницкий
призвал Тугай-бея; перейдет на сторону султана, как Дорошенко перешел, и
вместо  усиления  нашей  мощи  начнется  новое  кровопролитие  и   новые
поражения нас постигнут.
   - Ваша светлость! Татары, ставши шляхтичами, крепко  будут  держаться
Речи Посполитой.
   - Или литовских татар и черемисов мало было? Они давно уж  шляхтичами
стали, не оттого ли и перешли на сторону султана?
   - Литовским татарам не всякий раз предоставлялись привилегии.
   - А что, коли шляхта, а так оно  и  будет,  решительно  воспротивится
такому расширению  шляхетских  прерогатив?  Как  честь  и  совесть  тебе
позволят диким этим и кровожадным толпам, кои дотоле непрестанно грабили
нашу отчизну, дать силу и право решать ее судьбу, выбирать  королей,  на
сейм посылать депутатов? За что им такая награда? Что за безумная  мысль
пришла тому татарину в голову и какой  злой  дух  тебя,  старый  солдат,
опутал, что ты дал сбить себя с толку и  обмануть  и  уверовал  в  столь
бесчестную и немыслимую затею?
   Богуш опустил глаза и сказал робея:
   - Ваша светлость, что шляхта воспротивится, то наперед я знал, да вот
Азья  говорит,  что  если  татары  с  изволения  вашей  светлости   сюда
переселятся, то уж никакая сила отсюда их не изгонит.
   - Человече! Выходит, он уже и угрожал, и  мечом  потрясал  над  Речью
Посполитой, а ты и не разобрался?
   - Ваша светлость, - возразил в отчаянии Богуш, - можно  бы  на  худой
конец не всех татар шляхтою делать, разве что самых видных, остальных же
провозгласить свободными людьми.  Они  и  так  на  призыв  Тугай-беевича
откликнутся.
   - А не лучше ли в таком-то  случае  всех  казаков  свободными  людьми
провозгласить?  Окстись,  старый  солдат,  ей-богу,  злой  дух  в   тебя
вселился.
   - Ваша светлость...
   - И вот что еще скажу я тебе, - глаза  Собеского  сверкнули,  -  кабы
даже все было по-твоему, и мощь  наша  могла  бы  возрасти,  и  войну  с
турками предотвратить бы удалось, и шляхта сама к тому призывала, доколе
я могу держать этой вот рукой саблю и осенить себя крестом, - не  бывать
тому! Господь свидетель! Не допущу я до этого!
   - Но отчего, ваша светлость? - ломая руки, спросил Богуш.
   - Оттого, что я не только польский гетман, а и христианский  тоже,  я
на страже креста стою! И хоть бы казаки еще жесточе терзали утробу  Речи
Посполитой, я головы ослепленного, но христианского народа  басурманским
мечом рубить не намерен. Ибо, учиняя сие, я  бы  отцам  и  дедам  нашим,
собственным  предкам,  праху  их,  крови,  слезам,  всей   давней   Речи
Посполитой сказал бы: "Рака !"  О  боже!  Пусть  гибель  нас
ожидает, пусть именам нашим суждено стать именами почивших, но пусть  же
поминают нас вовеки в храме божием;  и  пусть  потомки  наши,  глядя  на
кресты эти и могилы, скажут: "Они христианство  и  крест  от  нечестивых
мусульман до последнего вздоха, до последней капли крови защищали  и  за
другие народы души свои положили". Это  наш  долг,  Богуш!  Ведь  мы  же
крепость, на стенах коей Христос знамя мук своих водрузил, а  ты  велишь
мне, чтобы я,  солдат  божий,  крепости  той  комендант,  первым  ворота
отворил, поганых, как волков в овчарню, впустил и  Иисусовых  овечек  на
убой выдал?! Да уж лучше  от  чамбулов  страдать  и  бунты  сносить,  на
жестокую сечу лучше отправиться и полечь там и мне, и тебе, да что  там,
даже всей Речи Посполитой лучше уж погибнуть, нежели имя свое опозорить,
славы лишиться и божью сторожевую службу нашу предать!
   Произнеся это, выпрямился Собеский во всем своем величии, и лицо  его
сияло, как сияло, должно быть, лицо Готфрида  Бульонского  ,
когда он с криком: "С нами бог!" - бросился  на  приступ  Иерусалима.  И
Богуш после тех слов сам  себе  показался  ничтожным,  и  Азья  рядом  с
Собеским выглядел  ничтожным,  а  пламенные  замыслы  молодого  татарина
почернели вдруг и предстали глазам Богуша бесчестными и вовсе низкими.
   Да и что он мог ответить на слова гетмана, что  лучше  костьми  лечь,
нежели изменить вере христианской?  Какой  еще  привести  довод?  Бедный
шляхтич не знал, что и делать, припасть ли к  стопам  гетмана,  бить  ли
себя в грудь, вопия: "Mea culpa, mea  maxima  culpa!"
   В этот момент зазвонили в ближнем доминиканском соборе.
   Услышав это, Собеский сказал:
   - К вечерне звонят! Пойдем, Богуш, воле божией вверимся!