Офицеры обступили их. Бася подскочила и встала  между  Нововейским  и
Меллеховичем.
   - Что это значит? - спросила она, нахмуря брови.
   Вид ее несколько успокоил противников.
   - Пан комендант, - сказал Нововейский, - это  мой  человек  по  имени
Азья - и беглец. С молодых лет я на Украине в войске служил, там в степи
и подобрал его, полуживого, и взял к себе. Из татар он. Двадцать  лет  в
моем доме воспитывался, учился вместе  с  сыном.  Когда  сын  убежал,  в
хозяйстве мне подсоблял, пока не вздумал завести шашни  с  Эвкой,  да  я
заметил и приказал его высеч, а вскорости он удрал. Как он здесь  у  вас
зовется?
   - Меллехович!
   - Придумал, значит, себе прозвище. Его Азья звать,  просто  Азья.  Он
говорит, что меня не знает, зато я его знаю, и Эвка тоже.
   - О господи! - сказала Бася. - Да ведь сын твоей милости его сто  раз
видел. Как же он его не узнал?
   - Сын-то мог не узнать: когда он из дому сбежал, им обоим шестнадцати
не было, а этот, еще шесть лет у меня прожив,  конечно  же,  переменился
сильно - и сам вытянулся,  и  усы  отросли.  Однако  ж  Эвка  сразу  его
признала. Надеюсь,  вы  скорей  шляхтичу  поверите,  нежели  приблудному
крымчаку.
   - Пан Меллехович - гетманов офицер, -  сказала  Бася,  -  мы  к  нему
касательства не имеем!
   - Позволь, сударь, я его расспрошу. Audiatur et altera pars  , - промолвил маленький рыцарь.
   - Пан Меллехович! - со злостью вскричал Нововейский. - Какой он  пан!
Он мой холоп, назвавшийся чужим именем. Завтра я этого пана в  помощники
к писарю поставлю, а послезавтра прикажу пана выпороть, и сам гетман мне
в том не помешает. Я шляхтич и свои права знаю!
   На что пан Михал, пошевелив усиками, ответил уже резче:
   - А я не только шляхтич, но еще и полковник, и свои права тоже  знаю.
С человеком своим можешь судом ведаться, можешь у гетмана справедливости
искать, но здесь я распоряжаюсь, я, и никто другой!
   Нововейский сразу умерил пыл, вспомнив, что имеет дело  не  просто  с
комендантом гарнизона, но и с начальником собственного  сына,  и  притом
наизнаменитейшим во всей Речи Посполитой рыцарем.
   - Пан полковник, - сказал он уже более сдержанно, - против твоей воли
забирать его не стану, но права свои, в каковых не  изволь  сомневаться,
докажу.
   - Ну, а что ты, Меллехович, скажешь? - спросил Володыевский.
   Татарин молчал, уставив глаза в землю.
   - Зовут-то тебя Азья, это мы все знаем! - добавил маленький рыцарь.
   - Да зачем доказательства искать! - воскликнул Нововейский.  -  Ежели
это мой человек, у него на груди наколоты синие рыбы!
   Услыхав это, пан Ненашинец широко раскрыл  глаза  и  разинул  рот,  а
затем, схватившись за голову, закричал:
   - Азья Тугай-беевич!
   Все взоры обратились на него, а он только повторял, дрожа всем телом,
словно старые его раны вновь открылись:
   - Это мой ясырь! Тугай-беевич! Боже правый! Это он!
   А молодой татарин гордо  вскинул  голову,  обвел  собравшихся  диким,
звериным взглядом и вдруг, разорвав жупан на широкой груди, сказал:
   - Вот они, синие рыбы!.. Я сын Тугай-бея!..

ГЛАВА XXVIII

   Все замолчали - такое впечатление произвело имя страшного воина.  Это
он вместе с грозным  Хмельницким  сотрясал  устои  Речи  Посполитой;  он
пролил море польской крови; он истоптал копытами своих лошадей  Украину,
Волынь, Подолье и галицкие  земли,  обращал  в  руины  замки  и  города,
предавал огню веси, десятки тысяч людей угнал в полон. И вот теперь  сын
такого человека стоял в доме коменданта хрептевского гарнизона и говорил
собравшимся прямо в глаза: "У меня на груди синие рыбы, я Азья, плоть от
плоти Тугай-беевой". Но столь  велико  было  в  те  времена  почтение  к
знатности рода, что, несмотря на страх, невольно вспыхнувший  в  сердцах
воинов при звуках имени прославленного  мурзы,  Меллехович  вырос  в  их
глазах, словно восприял величие своего отца.
   Итак, все взирали на него с изумлением, и в особенности женщины,  для
которых нет ничего притягательнее таинственности; Меллехович же,  словно
признание возвысило его и в собственных глазах, стоял с надменным видом,
даже головы не склонив. Наконец он заговорил:
   - Шляхтич сей, - тут он указал на Нововейского, -  твердит,  будто  я
его слуга, а я ему на это скажу, что почище него  перед  родителем  моим
хребет гнули. Однако он правду говорит, что я ему служил, - да,  служил,
и под его плетью спина моя  окровавилась,  что  я  ему  еще,  даст  бог,
припомню!.. А Меллеховичем я назвался, чтоб его преследований избегнуть.
Но теперь, хотя давно мог в Крым сбежать, второй  своей  отчизне  служу,
живота не жалея, стало быть, ничей я, а вернее, гетманов. Мой отец ханам
сродни, в Крыму меня богатства ждали и роскошь, но я, не боясь унижений,
здесь остался, потому что люблю эту отчизну, и  пана  гетмана  люблю,  и
тех, кто меня никогда презрением не унизил.
   При этих словах он поклонился Володыевскому, поклонился  Басе  -  так
низко, что едва не коснулся головою ее колен, - а больше ни на  кого  не
взглянул и, взяв под мышку саблю, вышел.
   С минуту еще продолжалось молчание; первым его нарушил Заглоба:
   - Ха! Где пан Снитко? Говорил я, что Азья этот волком смотрит, а он и
есть волчий сын!
   - Он сын льва! - возразил ему Володыевский. - И кто знает,  не  пошел
ли в отца!
   - Тысяча чертей! А ваши милости заметили, как у него зубы сверкали  -
в точности как у старого Тугай-бея, когда тот в ярость впадал! -  сказал
Мушальский. - Я б его  по  одному  этому  узнал  -  папашу  мне  не  раз
случалось видеть.
   - Но уж не столько, сколько мне! - вставил Заглоба.
   - Теперь понятно, - отозвался  пан  Богуш,  -  почему  его  липеки  и
черемисы так уважают. Для них Тугай-беево имя  свято.  Боже  правый!  Да
скажи этот человек слово,  они  все  до  единого  к  султану  на  службу
перейдут. Он еще на нас их поведет!
   - Этого он не сделает, - возразил  Володыевский.  -  Насчет  любви  к
гетману и отчизне - не пустые слова, иначе зачем бы ему нам служить:  он
мог в Крым уйти и там как сыр в масле кататься.  У  нас-то  ему  ох  как