даже люди из окрестных селений, слухи передавались из уст в уста;  стало
известно об измене Азьи, о том, что госпожа спаслась бегством, но в пути
была целую неделю без еды и без сна. При этой вести  ярость  вскипала  в
груди. В толпе солдат слышался глухой, но грозный ропот, сдерживаемый из
опасения повредить здоровью больной.
   Но вот после долгого ожидания к офицерам вышел Заглоба; глаза у  него
были красные, редкие волосинки на голове стояли дыбом;  офицеры  гурьбой
окружили его, лихорадочно посыпались тихие вопросы:
   - Жива? Жива?
   - Жива, - ответил старик, - да только бог знает, что будет через час.
   Голос у него пресекся, нижняя  губа  задрожала,  и,  обхватив  руками
голову, он тяжело опустился на скамью.
   Сдерживаемые рыдания сотрясали его грудь.
   При виде этого Мушальский схватил в объятия Ненашинца, хотя вообще-то
не очень его жаловал, и тихо заплакал, а Ненашинец принялся ему вторить.
Мотовило выпучил глаза, словно подавился чем-то, Снитко дрожащими руками
стал расстегивать жупан, а Громыка с воздетыми вверх руками  зашагал  по
горнице.
   Увидели солдаты в окна эти признаки отчаяния и, полагая, что  госпожа
умерла, тут же заголосили и запричитали. Заглоба,  услышав  шум,  пришел
вдруг в бешенство и пулей выскочил на майдан.
   - Тихо, шельмы! Разрази вас гром! - зашипел он придушенным голосом.
   Все тут же умолкли, поняв, что не время еще причитать, но  с  майдана
не уходили. А Заглоба вернулся в горницу несколько успокоенный  и  снова
уселся на лавку.
   В эту минуту в дверях боковуши показалась служанка.
   Заглоба рванулся к ней.
   - Что там?
   - Спит.
   - Спит? Слава богу!
   - Может, бог даст...
   - А что пан комендант?
   - Пан комендант у ложа.
   - Это хорошо! Ну, иди, за чем послали.
   Заглоба поворотился к офицерам и повторил, что сказала женщина.
   - Может, смилуется всевышний. Спит! Все же какая-то надежда... Уф...
   Все глубоко  вздохнули.  Потом  сбились  вкруг  Заглобы  и  принялись
выпытывать:
   - Бога ради! Что сталось? Как дело было? И как же она пешая-то смогла
убежать?
   - Спервоначалу она не пешая была, - шептал в ответ Заглоба,  -  а  на
двух конях; она же того пса, чтоб его громом разразило, скинула с седла!
   - И не поверишь!
   - Рукоятью пистолета меж глаз  ему  саданула,  ну,  а  поскольку  они
приотстали, никто того не видел и никто за ней не  гнался.  Одного  коня
волки у  нее  задрали,  другой  под  лед  ушел.  Боже  милостивый!  Шла,
горемычная, одна, сквозь дебри, без еды, без питья!..
   Тут Заглоба прервал свой рассказ и снова заплакал в голос, и  офицеры
вослед ему тоже, даже на лавки попадали - дивясь, негодуя и жалея  всеми
любимую Басю.
   - А как к Хрептеву она подошла, - продолжал минуту спустя Заглоба,  -
то не признала местности и умереть изготовилась, да услышала вдруг скрип
колодезных журавлей и смекнула, что близко уже, и доплелась из последних
сил...
   - Бог уберег ее в таких напастях, - сказал  Мотовило,  утирая  мокрые
усы, - убережет и дальше.
   - Верно! В самую суть угодил ты, сударь, - зашептали вокруг.
   Тут с майдана опять послышался громкий шум. Заглоба  снова  в  ярости
вскочил и бросился к двери.
   На майдане голова к голове стояли солдаты; при  виде  Заглобы  и  еще
двух офицеров они попятились, образовав полукруг.
   - Тихо вы, собачьи души! - начал Заглоба. - Не то велю...
   Но  тут  из  полукруга  выступил  вперед  Сидор  Люсьня,   драгунский
вахмистр, честный мазур, любимец Володыевского; сделав несколько  шагов,
он вытянулся в струнку и решительно сказал:
   - А как же иначе, ваша милость, коли тот,  такой-растакой  сын,  нашу
пани, значит,  хотел  обидеть,  так  мы  на  него  теперь  пойти  хотим,
отомстить, значит. Про что я говорю, об  том  все  просят.  А  коли  пан
полковник сами не могут, так мы ведь и под другим началом хотя бы  и  до
самого  Крыма  дойдем,  чтобы  стервеца  того  добыть,  и  уж   ему   не
поздоровится!..
   Жестокая, холодная мужицкая угроза  звучала  в  голосе  вахмистра;  а
солдаты заскрежетали зубами и стали тихо  позвякивать  саблями,  сопя  и
ворча при этом. И страшно было глухое  то  ворчание,  подобное  ворчанию
медведя во мраке ночи.
   Вахмистр стоял навытяжку и ожидал ответа, за ним застыли  в  ожидании
шеренги, яростное упорство было в них, от обычной солдатской  покорности
не осталось и следа.
   Минуту все молчали. Затем в дальних рядах послышался чей-то голос:
   - Кровь его - наилучшее из лекарств!
   Гнев остыл в Заглобе, так растрогала его любовь солдат к Басе, а  при
упоминании о лекарстве ему пришла вдруг в голову совсем  иная  мысль,  а
именно - доставить к Басе лекаря. В Хрептеве, где лекарей не было, никто
об этом не подумал, но в Каменце их было несколько,  в  том  числе  один
грек - человек почтенный, богатый, владелец  нескольких  домов  и  такой
ученый, что его повсюду чуть не чернокнижником почитали. Одно лишь  было
сомнительно: согласится ли он  -  кого  даже  магнаты  "вашей  милостью"
величают - при его-то богатстве ехать пусть даже  и  за  любую  плату  в
этакую глушь?
   Заглоба минуту поразмыслил и так сказал:
   - Справедливая месть бешеного  того  пса  не  минует,  в  том  я  вам
клянусь, а он, верно, предпочел бы,  чтобы  сам  его  величество  король
местью ему угрожал, нежели пан Заглоба. Да еще как  знать,  жив  ли  пес
тот, ведь пани, из рук его вырываясь,  рукоятью  пистолета  отшибла  ему
разум. Словом пока думать об этом не время, сперва надобно ее спасти.
   - Да мы со всей душой, и жизни бы не пожалели! - ответил Люсьня.
   А толпа снова загудела в подтверждение слов вахмистра.
   - Послушай, Люсьня, -  сказал  Заглоба.  -  В  Каменце  живет  лекарь
Родопул. Поезжай туда; скажешь ему, что,  мол,  пан  генерал  подольский
неподалеку от города ногу себе повредил и помощи ожидает. А уж когда  за