оттого, что отечество свое люблю!.. И  вот  мне  награда  за  труды,  за
убытки в имении, за кровь...
   Князь говорил спокойно, но такая горечь, такая боль звучала в  голосе
его, что все сердца стеснились от огорчения. Старые полковники, ветераны
Путивля, Старки, Кумеек, и  молодые  победители  в  последних  сражениях
взирали на него с невыразимой озабоченностью, ибо понимали, какую тяжкую
борьбу с самим собой ведет этот железный человек, как  чудовищно  должна
страдать гордость его от посланных судьбой унижений. Он,  князь  "божьей
милостью", он, воевода русский, сенатор Речи Посполитой, должен уступать
каким-то  Хмельницким  и  Кривоносам;  он,  почти  монарх,  недавно  еще
принимавший  послов  соседних  владык,  должен  уйти  с  поля  славы   и
запереться в какой-нибудь  крепостце,  ожидая  либо  результатов  войны,
которую будут вести другие, либо унизительных договоров.  Он,  рожденный
для великого предназначения, ощущающий в  себе  силы  таковому  славному
жребию соответствовать, вынужден признать себя бессильным...
   Огорчения эти заодно с лишениями  отразились  на  его  облике.  Князь
сильно исхудал, глаза его впали, черные как вороново крыло волосы начали
седеть. И все же великое трагическое спокойствие выражалось на лице его,
ибо гордость не позволяла князю обнаружить на  людях  безмерность  своих
страданий.
   - Что ж! Да будет так! - сказал он. - Покажем  же  сей  неблагодарной
отчизне, что не только воевать, но и умереть  за  нее  готовы.  Воистину
предпочел бы я более славной смертью в другой какой войне полечь, нежели
воюя с холопами в гражданской заварухе, да ничего не поделаешь!
   - Досточтимый князь, - прервал его киевский  воевода,  -  не  говори,
ваша княжеская милость, о смерти, ибо хотя и неведомо,  что  кому  судил
господь, но может статься, не близка она.  Преклоняюсь  я  перед  ратным
рвением и рыцарским духом твоей княжеской милости, но не  стану  все  же
пенять ни вице-королю, ни канцлеру, ни региментариям,  что  они  усобицу
эту гражданскую пытаются уладить  переговорами,  ведь  льется-то  в  ней
братская  кровь,  а  обоюдным  упрямством  кто,  как  не  внешний  враг,
воспользуется?
   Князь долго глядел воеводе в глаза и с нажимом сказал:
   - Побежденным явите милосердие, они его  примут  с  благодарностью  и
помнить будут, у победителей же в презрении пребудете. Видит бог, народу
этому  никто  никогда  кривд  не  учинял!  Но  уж  коли  случилось,  что
разгорелся мятеж, так его не переговорами,  но  кровью  гасить  следует.
Иначе позор нам и погибель!
   - Тем скорейшая, если на собственный страх и риск войну вести  будем,
- ответил воевода.
   - Значит ли это, что ты, сударь, дальше со мною не пойдешь?
   - Ваша княжеская милость! Бога призываю в свидетели, что не будет это
от недоброжелательства к вам, но совесть  не  позволяет  мне  на  верную
смерть людей своих выставлять, ибо кровь их драгоценна и Речи Посполитой
еще понадобится.
   Князь помолчал и мгновение спустя обратился к своим полковникам:
   - Вы, старые товарищи, не покинете меня, правда?
   Услыхав это, полковники,  словно  бы  единым  порывом  и  побуждением
движимые, бросились ко князю. Одни целовали его одежды, другие  обнимали
колени, третьи, воздевая руки, восклицали:
   - Мы с тобой до последнего дыхания, до последней капли крови!
   - Веди! Приказывай! Без жалованья служить станем!
   - Ваша княжеская милость! И мне с тобою умереть  дозволь!  -  кричал,
закрасневшись, как девушка, молодой пан Аксак.
   Видя такое, даже воевода  киевский  растрогался,  а  князь  ходил  от
одного к  другому,  голову  каждого  стискивая,  и  благодарил.  Великое
воодушевление охватило молодых и старых. Очи воинов сверкали огнем, руки
сами собой хватались за сабли.
   - С вами жить, с вами умирать! - говорил князь.
   - Мы победим! - кричали офицеры. - На  Кривоноса!  К  Полонному!  Кто
желает, пускай уходит. Обойдемся и сами. Не хотим ни славою, ни  смертью
делиться.
   - Милостивые государи! - сказал наконец князь.  -  Воля  моя  такова:
прежде чем двинуться на Кривоноса, нам следует  устроить  себе  хотя  бы
краткую передышку, дабы силы восстановить. Ведь уже третий  месяц  мы  с
коней  почти  не  слезаем.  От  труждений,  усталости  и  переменчивости
обстоятельств нас просто ноги не  несут.  Лошадей  нет,  пехота  босиком
шагает. Так что  следует  нам  двинуться  к  Збаражу:  там  отъедимся  и
отдохнем, а между тем хоть сколько-нибудь солдат к нам соберется.  Тогда
с новыми силами снова и в огонь пойдем.
   -  Когда  ваша  княжеская  милость  прикажет  выступить?  -   спросил
Зацвилиховский.
   - Не мешкая, старый солдат, не мешкая!
   И князь обратился к воеводе:
   - А ты, сударь, куда пойти намереваешься?
   - К Глинянам, ибо слыхал, что там сбор всем войскам.
   - В таком случае мы вас до спокойных мест проводим, чтобы  вам  какая
неприятность не приключилась.
   Воевода ничего не ответил, потому что стало ему как-то не по себе. Он
покидал князя,  а  князь  между  тем  предлагал  ему  свое  попечение  и
намеревался проводить. Была ли в словах князя ирония - воевода не  знал,
однако, несмотря ни на что, он от  решения  своего  не  отказался,  хотя
княжьи полковники все недружелюбней глядели, и было ясно,  что  в  любом
другом, менее дисциплинированном войске, против него поднялся бы немалый
ропот.
   Поэтому он поклонился и вышел. Полковники тоже разошлись по  хоругвям
проверить готовность к походу. С князем остался только Скшетуский.
   - Хороши солдаты в полках тех? - спросил князь.
   - Такие отменные,  что  лучше  и  не  бывает.  Драгуны  снаряжены  на
немецкий лад, а в пешей гвардии - сплошь ветераны с  немецкой  войны.  Я
было даже подумал, что это triarii  римские.
   - Много их?
   - С драгунами два полка, всего три тысячи.
   - Жаль, жаль. Большие дела можно было  бы  с  этакими  подкреплениями
совершить!
   На лице князя сделалась заметна досада. Помолчав, он  словно  бы  сам
себе сказал:
   - Неудачные выбраны региментарии в годину катастрофы! Остророг -  еще
бы ничего, ежели б красноречием да латынью можно было войну  заговорить.
Конецпольский, свойственник мой, он  ратолюбивый,  да  молод  слишком  и