квартового войска и взятия гетманов в узилище Хмельницкий удовлетворение
получит и при прежних вольностях будет оставаться, я с  этим  сбродом  в
оной отчизне  предпочитаю  не  жить,  и  лучше  нам  умереть,  чем  дать
властвовать над собою поганству  и  сброду".  Книга  памятная,  28,  55.
(Примеч. автора.)> Срам! Позор!!
   - Кисель - изменник! - воскликнул пан Барановский.
   На что Стахович, человек серьезный и смелый,  встал  и,  обращаясь  к
Барановскому, сказал:
   - Другом пану воеводе  брацлавскому  будучи  и  находясь  от  него  в
посольстве, я не позволю, чтобы его здесь изменником нарекали. И у  него
тоже борода от огорчений побелела. А родине он служит так, как  полагает
необходимым, плохо ли, хорошо, зато честно!
   Князь этих слов не слышал, ибо погрузился  в  скорбь  и  размышления.
Барановский в его присутствии тоже не посмел учинить скандала, посему он
лишь взор свой стальной  уставил  в  пана  Стаховича,  словно  бы  желая
сказать: "Я тебя найду!", и положил руку на рукоять меча.  Тем  временем
Иеремия очнулся от раздумий и хмуро сказал:
   - Тут другого выбора нету - приходится либо из послушания выйти  (ибо
в бескоролевье исправляют власть они), или честью отчизны, ради  которой
мы трудились, пожертвовать...
   - От непослушания все дурное в Речи Посполитой нашей  проистекает,  -
заметил серьезно киевский воевода.
   - Значит, позволим позорить отчизну? Значит, если завтра нам велят  с
вервием на вые к Тугай-бею  да  Хмельницкому  идти,  мы  и  это  за-ради
послушания совершим?
   - Veto! - подал голос пан Кшиштоф, подсудок брацлавский.
   - Veto! - согласился с ним пан Кердей.
   Князь обратился к полковникам.
   - Говорите же, старые солдаты! - сказал он.
   Взял слово Зацвилиховский:
   - Ваша княжеская милость, мне семьдесят лет, я благочестивый русин, я
был казацким комиссаром, и меня сам Хмельницкий отцом величал.  Казалось
бы, должно мне  высказаться  в  пользу  переговоров.  Но  если  придется
выбирать: позор или война, тогда даже на краю могилы я скажу: "Война!"
   - Война! - сказал пан Скшетуский.
   - Война! Война! - повторило более десятка голосов, а  среди  них  пан
Кшиштоф, господа Кердеи, Барановский и все остальные.
   - Война! Война!
   - Пусть же будет по слову вашему! -  твердо  сказал  князь  и  ударил
булавой по лежащему перед ним письму пана Киселя.

Глава XXVIII

   Днем позже,  когда  войска  остановились  в  Рыльцеве,  князь  позвал
Скшетуского и сказал:
   - Люди наши измучены и обессилены, у Кривоноса же шестьдесят тысяч, и
каждый день он силы свои увеличивает, так как к нему стекается чернь. На
воеводу киевского рассчитывать я опять же не могу, ибо в  душе  он  тоже
принадлежит к мирной партии и хотя идет со мною, но неохотно. Хорошо  бы
нам каким-то образом получить  подкрепление.  Мне  известно,  что  возле
Староконстантинова стоят два полковника: Осинский с королевской гвардией
и Корицкий. Возьмешь  сотню  конвоя  и  отправишься  с  моим  письмом  к
полковникам этим, с тем чтобы спешно  и  без  промедления  шли  ко  мне,
потому что через два дня я ударю на Кривоноса. Мои поручения никто лучше
тебя не исполняет, потому я тебя и посылаю. А это дело важное.
   Пан Скшетуский поклонился и в тот же день поздно вечером двинулся  на
Староконстантинов,  чтобы  пробраться  незамеченным,  так  как   повсюду
шныряли Кривоносовы разъезды да шайки  черни,  устраивавшие  разбойничьи
засады по лесам и шляхам, а князь, дабы не произошло  задержки,  наказал
стычек избегать. Идучи украдкой, пришел Скшетуский к  Вишоватому  пруду,
где наткнулся на обоих полковников, чему весьма обрадовался. С  Осинским
была драгунская отборная  гвардия,  выученная  на  чужеземный  манер,  и
немцы. У Корицкого же -  немецкая  пехота,  сплошь  почти  из  ветеранов
немецкой войны состоящая. Это были солдаты столь грозные и умелые, что в
руках полковника они действовали, как единый меч. Были оба полка к  тому
же изрядно экипированы и обеспечены амуницией. Узнав, что предстоит идти
к князю, они стали шумно радоваться,  так  как  соскучились  по  ратному
житью и знали, что ни под каким другим  командиром  они  не  вкусят  его
столь полно. Однако оба полковника согласия своего не дали,  потому  что
находились  в  распоряжении   князя   Доминика   Заславского   и   имели
недвусмысленный  приказ  с  Вишневецким  не  соединяться.  Напрасно  пан
Скшетуский растолковывал, какой славы достигли бы они, служа  под  рукой
такого прославленного полководца, и какую великую  стране  сослужили  бы
службу, - они даже слушать не  хотели,  заявляя,  что  субординация  для
людей военных есть первейший закон и обязанность.  Правда,  они  сказали
еще, что соединение с  княжескими  силами  возможно,  но  только  в  том
случае, если от этого будет зависеть  спасение  самих  полков.  Так  что
Скшетуский уехал ужасно огорченный. Он знал, сколь чувствительной  будет
для князя новая эта неудача и сколь  сильно  войско  его  в  самом  деле
утомлено  и  вымотано  походом,   непрестанными   стычками   с   врагом,
истреблением мелких шаек и, наконец, непрерывным напряжением, голодом  и
отсутствием  передышки.  Бороться  в  таком  состоянии  с   десятикратно
превосходящим  противником  было  почти  немыслимо,  и  Скшетуский  ясно
понимал, что необходимо  прервать  военные  действия  против  Кривоноса,
необходимо дать войску как следует отдохнуть и по возможности  дождаться
появления в лагере свежих шляхетских пополнений.
   Погруженный в эти размышления, пан Скшетуский возвращался ко князю со
своими жолнерами, а идти приходилось тихо, осторожно и только по  ночам,
чтобы  не  столкнуться  ни  с  отрядами  Кривоноса,  ни  с   бессчетными
разрозненными бандами, состоявшими  из  казаков  и  черни,  порою  очень
сильными, рыскавшими по всей округе, сжигая усадьбы,  вырезая  шляхту  и
подстерегая по большим дорогам беженцев. Так прошел он Баклай и въехал в
мшинецкие леса, густые, со множеством предательских оврагов  и  открытых
полян. По счастью, после  недавних  дождей  всей  поездке  сопутствовала
прекрасная погода. Ночь стояла дивная,  июльская,  безлунная,  но  густо
сверкавшая звездами. Солдаты шли узкой лесной тропкой, ведомые служилыми
мшинецкими  лесниками,  людьми  надежными   и   знающими   свои   чащобы
превосходно. Стояла полная тишина, нарушаемая лишь хрустом валежника под
лошадиными копытами. Вдруг до слуха Скшетуского и его  солдат  донеслись
далекие какие-то звуки, похожие то ли на песню, то ли на разговор.