дубасить  гадячского  полковника   кулаками.   Снова   поднялся   гвалт.
Товарищество на майдане ревело, как стадо диких зубров.
   Но тут снова поднялся Хмельницкий.
   - Милостивые государи  и  благодетели  полковники!  -  сказал  он.  -
Значит, постановили вы послов в Варшаву послать, каковые  верную  службу
нашу наисветлейшему королю, его милости, представят и о награде  просить
будут. Тот же, кто войны хочет, пускай воюет - но не  с  королем,  не  с
Речью Посполитой, потому что мы с  ними  войны  никогда  не  вели,  а  с
величайшим недругом нашим, который весь уже от крови казацкой аж красен,
который еще на Старке ею окровенился и теперь продолжает, в злонамерении
к войскам казацким оставаясь. К нему я письмо и послов направил,  прося,
чтобы  от  своего  неблагорасположения  отказался,  он  же  их   зверски
поубивал,  ответом  меня,  старшину  вашего,  не  уваживши,  через   что
презрение ко всему Войску Запорожскому показал. А теперь пришел  вот  из
Заднепровья и Погребище поголовно вырезал, невинных людей  покарал,  над
чем я горючими слезами плакал. Потом, как меня сегодня поутру известили,
пошел он к Немирову и тоже никого не  пощадил.  А  поскольку  татары  от
страху и боязни идти на него не хотят, он, того и  гляди,  придет  сюда,
чтобы и нас, невинных людей,  противу  воли  благосклонного  к  нам  его
милости наисветлейшего короля и всей Речи Посполитой  истребить,  ибо  в
гордыне своей ни с кем он не считается и каково сейчас бунтуется, так  и
завсегда готов против воли его королевской милости взбунтоваться...
   В собрании сделалось очень тихо. Хмельницкий перевел дух и продолжал:
   - Бог нас над гетманами викториею наградил, но этот, чертово отродье,
одною только неправдой живущий, хуже гетманов и всех королят. А пойди  я
на него, так он в Варшаве через друзей своих кричать не преминет, что мы
не хотим мира, и перед его  королевским  величеством  невиновность  нашу
оболжет.  Чтобы  такого  не  случилось,  необходимо,  дабы  король,  его
милость, и вся Речь Посполитая знали, что я войны не хочу и сижу тихо, а
он на нас  первый  нападает,  почему  я  и  двинуться  не  могу,  ибо  к
переговорам с паном воеводой брацлавским склониться желаю, а  чтобы  он,
чертово отродье, силы нашей не сокрушил, надобно поперек пути ему встать
и мощь его истребить, так же,  как  мы  у  Желтых  Вод  и  под  Корсунем
недругов наших, панов гетманов, истребили. О том  я,  значит,  и  прошу,
чтобы вы, ваши милости, добровольно на него пошли, а королю писать буду,
что это произошло без моего ведома и за-ради необходимой  нашей  обороны
против его, Вишневецкого, злонравия и нападений.
   Глухое молчанье воцарилось среди собравшихся.
   Хмельницкий продолжал:
   - Тому из ваших милостей, кто на сей промысел ратный  пойдет,  дам  я
достаточно войска, добрых молодцев, и пушку дам, и люда огненного, чтобы
с помощью божией недруга нашего сокрушил и викторию над ним одержал...
   Ни один из полковников не вышел вперед.
   - Шестьдесят тысяч отборных бойцов дам! - сказал Хмельницкий.
   Тишина.
   А ведь это все были неустрашимые воины, боевые кличи которых не  один
раз от стен Цареграда эхом отдавались. Быть может, именно поэтому каждый
из них опасался в стычке со страшным Иеремией потерять добытую славу.
   Хмельницкий оглядывал полковников, а те от взгляда его опускали глаза
долу. На лице Выговского появилось выражение сатанинского злорадства.
   - Знаю я молодца, - хмуро сказал Хмельницкий,  -  который  бы  сейчас
свое слово сказал и от похода не уклонился, да нету его среди нас...
   - Богун! - сказал кто-то.
   - Точно.  Разбил  он  уже  регимент  Яремы  в  Василевке,  да  только
пострадал  сам  в  этом  деле   и   лежит   теперь   в   Черкассах,   со
смертью-матушкой борется. А раз его нету, значит, как я погляжу,  никого
нету. Где же слава казацкая? Где Павлюки, Наливайки, Лободы и Остраницы?
   Тогда толстый невысокий человек, с  посиневшим  и  угрюмым  лицом,  с
рыжими как огонь усами над кривым ртом и с  зелеными  глазами,  встал  с
лавки, подошел к Хмельницкому и сказал:
   - Я пойду.
   Это был Максим Кривонос.
   Послышались клики "на славу", он  же  упер  в  бок  пернач  и  сказал
хриплым, отрывистым голосом следующее:
   - Не думай, гетман, что я боюся. Я бы сейчас же вызвался,  да  думал:
есть получше меня! Но ежели нету, пойду я. Вы что? Вы головы и руки, а у
меня головы нету, только руки да сабля. Раз мати родила! Война мне  мать
и сестра. Вишневецкий рiже, и я буду. А ты мне, гетман, молодцев  добрых
дай, ибо не с чернью  на  Вишневецкого  ходят.  Так  и  пойду  -  замкiв
добувати, бити, рiзати, вiшати! На погибель їм, бiлоручкам!
   Еще один атаман вышел вперед.
   - Я з тобою, Максиме!
   Был это Полуян.
   - И Чарнота гадячский, и Гладкий  миргородский,  и  Носач  остренский
пойдут с тобой! - сказал Хмельницкий.
   - Пойдем! - ответили те в один голос, потому что пример Кривоноса уже
их увлек и пробудил в них боевой дух.
   - На Ярему! На Ярему! - загремели крики среди  собравшихся.  -  Коли!
Коли!  -  вторило  товарищество,  и  уже  через  какое-то   время   рада
превратилась в попойку.  Полки,  назначенные  идти  с  Кривоносом,  пили
смертельно, ибо и шли на смерть. Молодцы это хорошо знали, да  только  в
сердцах их уже не было страху. "Раз мати родила!" - вторили  они  своему
вождю и ни в чем  себе  не  отказывали,  как  оно  всегда  бывало  перед
гибелью. Хмельницкий разрешал и поощрял - чернь последовала их  примеру.
Толпы в сто тысяч глоток принялись распевать песни.  Распугали  заводных
коней, и те, мечась по лагерю, поднимая облака пыли, учинили неописуемый
беспорядок. Их гоняли с  криками,  воплями  и  хохотом;  огромные  толпы
слонялись у реки, стреляли из самопалов: устроив  давку,  продирались  в
квартиру самого гетмана, который в конце концов  приказал  Якубовичу  их
разогнать. Начались драки и бесчинства, покуда проливной дождь не загнал
всех в шалаши и под телеги.
   Вечером в небесах бушевала гроза. Громы перекатывались из края в край
обложенного тучами  неба,  молнии  освещали  окрестность  то  белым,  то
багровым блеском.
   В отсветах их выступил из лагеря Кривонос во главе шестидесяти  тысяч
самолучших, отборнейших бойцов и черни.

Глава XXVII

   Кривонос пошел из Белой Церкви через Сквиру и Погребище к Махновке, а