голубой этой дали, куда все направлялись...
   И было у всех на  душе  печально.  А  город  взывал  вослед  уходящим
голосами  колоколов,  словно  моля  и  заклиная  не  покидать  его,   не
подвергать неведомым  и  недобрым  грядущим  испытаниям;  город  взывал,
словно бы жалобным этим звоном хотел проститься и остаться в памяти...
   Поэтому, хотя вся вереница и двигалась прочь, головы были повернуты к
городу и на всех лицах можно  было  прочесть:  "Ужели  в  последний  раз
видимся?"
   О да! Из всего этого войска и  толпы,  из  всех  этих  тысяч,  идущих
сейчас с князем Вишневецким, ни ему самому, ни кому-либо другому  впредь
не суждено было увидеть ни города, ни этой земли.
   Трубы пели. Табор  двигался  неспешно,  но  безостановочно,  и  через
какое-то время город стал заволакиваться голубой дымкою. Вскоре  дома  и
крыши вовсе слились одним пятном, сиявшим на солнце. Тогда князь  пустил
коня вперед и, въехавши на высокое взгорье, долго и неподвижно глядел  в
ту сторону. Город этот, сиявший сейчас в солнечном свете,  и  весь  этот
край, обозримый отсюда, собственными руками сотворили его  предки  и  он
сам. Они,  Вишневецкие,  превратили  глухую  прежде  пустыню  в  обжитую
страну, сделали ее пригодной для  человеческого  проживания  и  воистину
создали Заднепровье. Большую часть трудов этих совершил  князь.  Это  он
строил костелы, башни которых голубеют  там,  над  крышами,  он  укрепил
город, он соединил его дорогами с  Украиной,  он  вырубал  леса,  осушал
болота,  воздвигал  замки,  основывал  деревни  и  поселения,  привлекал
поселенцев, преследовал грабителей, защищал от инкурсий татарских, берег
мир,  пахарю  и  купцу  любезный,   обеспечивал   торжество   закона   и
справедливости. Благодаря ему край этот  жил,  развивался  и  процветал.
Князь был его душой и сердцем - и вот теперь  все  приходилось  бросать.
Нет, не земель этих  необозримых,  равных  по  величине  целым  немецким
княжествам, жаль было князю, но потраченных своих трудов; он знал,  что,
когда он уйдет отсюда, все  пропадет,  работа  многих  лет  разом  будет
уничтожена, все пойдет  прахом,  воцарится  одичание,  запылают  села  и
города, татарин напоит коня из здешних рек, чащоба встанет  на  пепелище
и, если  бог  даст  вернуться,  все-все  придется  начинать  сначала,  а
возможно, уже не будет сил и не хватит времени, и рвения  такого,  какое
было, недостанет. Тут прожиты годы, принесшие ему хвалу  среди  людей  и
заслуги перед господом, но теперь и хвала и заслуги развеются с дымом...
   И две слезы медленно скатились по его щекам.
   Были это последние слезы,  теперь  остались  в  очах  воеводы  только
молнии.
   Княжеский конь вытянул шею и заржал, и  ржанью  его  тотчас  ответили
кони в хоругвях. Голоса их отвлекли князя от печальных мыслей и  вселили
в него надежду. Ведь осталось же у него шесть  тысяч  верных  товарищей,
шесть тысяч сабель, благодаря которым весь мир  перед  ним  распахнут  и
которых,  как  единственного   спасения,   ожидает   оскорбленная   Речь
Посполитая. Заднепровская идиллия завершилась, но там, где палят  пушки,
где пылают села и города, где по  ночам  с  ржанием  татарских  коней  и
казацкими воплями сливается плач невольников,  стоны  мужчин,  женщин  и
детей, - там можно действовать, там слава избавителя  и  отца  отечества
достижима... Кто же к венцу тому руку протянет, кто же бросится  спасать
столь  опозоренную,  мужичьими  ногами  попранную,  униженную,  гибнущую
отчизну, если не он - князь, если не это войско, там, внизу, оружием  на
солнце блистающее и сверкающее?
   Отряды как раз проходили у подножия, и при виде князя,  стоявшего  на
вершине у креста с булавою в руке, из солдатских грудей  разом  вырвался
клич:
   - Да здравствует князь! Да здравствует вождь  наш  и  гетман  Иеремия
Вишневецкий!
   И сотни знамен склонились перед ним, гусары  произвели  нараменниками
грозное бряцанье, грянули, вторя возгласам, литавры.
   Тогда князь выхватил саблю и, вознеся ее и взор свой к  небу,  сказал
следующее:
   -  Я,  Иеремия  Вишневецкий,  воевода  русский,  князь  на  Лубнах  и
Вишневце, клянусь тебе, боже, единый во святой троице, и тебе, пресвятая
матерь, что, подняв саблю эту против смутьянства,  от  какового  отчизне
нашей позор, до тех пор ее не сложу, покуда  хватит  мне  сил  и  жизни,
покуда позора не смою, всякого ворога  к  подножию  Речи  Посполитой  не
повергну, Украйны не успокою и бунтов холопских в крови не утоплю. И как
обет свой я полагаю от чистого сердца,  так  и  ты  мне,  господи  боже,
помоги! Аминь!
   Сказав это, он постоял еще какое-то время, воззрясь в  небеса,  после
чего медленно съехал с вершины к  хоругвям.  Войска  пришли  на  ночь  в
Басань, деревеньку пани Криницкой, встретившей князя на коленях у ворот,
ибо холопы, от которых она с помощью  самой  верной  челяди  отбивалась,
обложили ее уже в усадьбе, но внезапный  приход  войска  спас  и  ее,  и
девятнадцать  ее  детей,  среди  которых  одних  только  барышень   было
четырнадцать.  Князь,  распорядившись   бунтовщиков   схватить,   послал
Понятовского, ротмистра казацкой хоругви, к Каневу, и тот этой же  ночью
привел пятерых запорожцев васюринского куреня.  Все  они  участвовали  в
корсунской битве и,  припеченные  огнем,  сделали  князю  точную  о  ней
реляцию. Божились они также, что Хмельницкий до сих пор еще  в  Корсуне.
Тугай-бей же с ясырями,  с  добычей  и  с  обоими  гетманами  подался  в
Чигирин, откуда собирался уйти в  Крым.  Слыхали  они,  что  Хмельницкий
просил его войск запорожских не оставлять, а вместе идти  против  князя,
однако мурза на это не согласился,  отговариваясь,  что  после  разгрома
польского войска и пленения гетманов казаки могут управиться и  сами,  а
ему ждать, мол, более невозможно, так как у  него  перемрут  все  ясыри.
Спрошенные о силах Хмельницкого, схваченные  казаки  называли  их  число
тысяч в двести, но всякого сброда, добрых же  -  то  бишь  запорожцев  и
казаков панских да городовых, примкнувших к бунту,  -  только  пятьдесят
тысяч.
   Узнав это, князь воспрянул духом, полагая к тому  же  значительно  за
Днепром умножиться за счет шляхты, уцелевших жолнеров  коронного  войска
и,  наконец,  господских  дружин.  Так  что  наутро  следующего  дня  он
отправился дальше.
   За Переяславом войска вошли в громадные глухие леса, тянувшиеся вдоль
по Трубежу до самого Козельца и далее уже до Чернигова. Был конец мая  -
жара стояла страшная. В лесах вместо ожидаемой  прохлады  оказалось  так
душно, что людям и лошадям нечем было дышать. Скот, ведомый за  табором,
падал на каждом шагу или, почуяв  воду,  мчался  к  ней,  как  безумный,
опрокидывая возы и учиняя  давку.  Начали  падать  и  кони,  особенно  в