и наши, и татарские, на себе сосредоточит, а за это время в  самой  Речи
Посполитой войско соберется и на помощь ему подойдет. Выбирайте...
   И встревоженные полковники молчали, а Хмельницкий говорил:
   - Что же вы хвосты поджали? Что же не  пристаете,  чтобы  на  Варшаву
шел? Уж если не знаете, что делать, предоставьте это мне, а я, бог даст,
свою и ваши головы спасу, а  для  Войска  Запорожского  и  всех  казаков
удовлетворения добьюсь.
   И в самом деле, оставался лишь один  выход:  переговоры.  Хмельницкий
отлично  знал,  сколь  многого  этим  путем  можно  добиться   от   Речи
Посполитой, знал, что сеймы скорее пойдут на значительное удовлетворение
для казаков, чем на налоги, наборы и войну, которая обещала быть  долгой
и тяжкой. Знал он, наконец, что в Варшаве существует могучая  партия,  а
возглавляет ее сам король, о смерти которого весть еще не дошла ;  к
ней принадлежат и канцлер, и многие  вельможи,  которым  очень  хотелось
сдержать рост огромных магнатских богатств на Украине, из  казаков  силу
для королевских надобностей создать, заключить с ними вечный мир  и  для
заграничной войны тысячи и тысячи эти использовать. В подобных  условиях
Хмельницкий мог и для себя добиться выдающегося положения,  получить  по
королевскому произволению  гетманскую  булаву,  и  для  казаков  уступок
бессчетных добиться.
   Вот  почему  так  долго  отсиживался  он  под  Белой   Церковью.   Он
вооружался, рассылал во все стороны универсалы, собирал народ,  создавал
целые армии, прибирал к рукам замки, зная, что  переговоры  будут  вести
только с сильным. В самое же Речь Посполитую он не шел.
   О, если б с помощью переговоров он мог заключить  мир!..  Тогда  этим
самым он бы или оружие из рук Вишневецкого выбил, или -  если  князь  не
уймется - не он, Хмельницкий, но князь стал бы мятежником, не  сложившим
оружие вопреки воле короля и сеймов.
   Тогда-то он и пошел бы на Вишневецкого, но уже с королевского и  Речи
Посполитой согласия, и пробил бы последний час не только для князя, но и
для всех украинных королят с их несметными богатствами и латифундиями.
   Так думал самозваный гетман запорожский, такое здание воздвигал он на
будущее. Однако на лесах, для  этого  здания  приуготованных,  частенько
сиживали  черные  птицы  озабоченности,  сомнений,  опасений  и  зловеще
каркали.
   Достаточно ли сильна  мирная  партия  в  Варшаве?  Начнут  ли  с  ним
переговоры? Что скажут сейм и сенат? Останутся ли там глухи к  стонам  и
призывам украинным? Закроют ли глаза на зарева пожаров?
   Не победит ли влияние магнатов, необъятными  латифундиями  владеющих,
спасением которых будут они обеспокоены? И так  ли  напугана  эта  самая
Речь Посполитая, чтобы простить ему союз с татарами?
   Своим  чередом  снедала  душу  Хмельницкого  мысль,  не  чересчур  ли
распалился и разгулялся бунт. Дадут ли эти озверевшие массы хоть  как-то
себя  обуздать?  Ладно,  допустим,  он,  Хмельницкий,  мир  заключит,  а
головорезы - от его имени - дальше смерть и пожар сеять станут или же  с
ним самим расплатятся за свои обманутые надежды.  Ведь  это  же  вздутая
река, море, буря! Страшное положение. Будь вспышка послабее, тогда бы  с
ним, как со слабым,  переговоры  вести  не  стали,  но,  поскольку  бунт
непомерен, переговоры по воле событий могут провалиться.
   Что же будет?
   Когда  подобные  мысли  отягощали  усталую  голову   гетмана,   тогда
запирался  он  на  своей  квартире  и  пил   день   и   ночь   напролет.
Незамедлительно меж полковников и черни разносился слух: "Гетман  пьет!"
- и примеру его следовали все. Дисциплина ослабевала,  начинали  убивать
пленных, учинять побоища между своими, грабить друг у друга награбленное
- происходил форменный судный день, разгул  ужасов  и  мерзостей.  Белая
Церковь превращалась в сущий ад.
   В один из таких дней  к  пьяному  гетману  вошел  шляхтич  Выговский,
взятый в плен под Корсунем и сделанный гетманским секретарем. Вошед,  он
стал бесцеремонно трясти пропойцу, потом схватил его за плечи, усадил на
ложе и привел в чувство.
   - А це що таке, яке лихо? - спрашивал Хмельницкий.
   - Ваша милость гетман, вставай, приди в себя! - отвечал Выговский.  -
Посольство приехало!
   Хмельницкий вскочил и во мгновение протрезвел.
   - Гей! - крикнул он казачку, сидевшему у порога. -  Делию,  колпак  и
булаву!
   А потом сказал Выговскому:
   - Кто приехал? От кого?
   - Ксендз Патроний Лашко из Гущи от пана воеводы брацлавского.
   - От Киселя?
   - Так точно.
   - Слава отцу  и  сыну,  слава  святому  духу  и  святой-пречистой!  -
говорил, крестясь, Хмельницкий.
   Лицо его просветлело, подобрело - с ним начинали вести переговоры.
   Однако в тот же день стало известно о событиях прямо  противоположных
мирному посольству пана Киселя.
   Донесли, что князь, давши отдохнуть войску, утомленному походом через
леса и болота, вступил в мятежный край, что он  побивает,  палит,  рубит
головы, что отряд под командой Скшетуского  разбил  двухтысячную  ватагу
казаков и черни, всех поголовно перебив,  что  сам  князь  взял  штурмом
Погребище, имение князей Збаражских, и камня  на  камне  не  оставил.  О
штурме и взятии Погребища  рассказывали  страшные  вещи,  ибо  было  оно
логовом  самых  отъявленных  живорезов.  Князь  якобы  сказал  солдатам:
"Убивайте их так, чтобы чувствовали, что умирают" .
   Поэтому солдатня самые  дикие  зверства  себе  позволяла.  Изо  всего
города не уцелел никто. Семьсот человек увели в плен, двести посажали на
колы. Рассказывали еще о просверливании глаз буравами, о поджаривании на
медленном огне. Бунт по всей округе унялся тотчас. Народ  либо  бежал  к
Хмельницкому,  либо  встречал  лубенского  господина  хлебом-солью,   на
коленях взывая о милосердии. Шайки помельче были уничтожены, а в  лесах,
как сообщали беглые из Самгородка, Спичина, Плискова и Вахновки, не было
ни одного дерева, на котором бы не висел казак.
   И все это происходило неподалеку от Белой Церкви, рядом  с  несметным
войском Хмельницкого.
   Узнав об этом, он принялся реветь, как раненый тур. С одной стороны -
переговоры, с другой - меч. Если он пойдет на князя, это будет расценено
как отказ от переговоров, предлагаемых воеводой из Брусилова.
   Единственная  надежда  была  на  татар.   Хмельницкий   бросился   на
Тугай-бееву квартиру.