княжне и Заглобе расспрашивая, и, конечно, никого не нашел. Здесь их  не
только не видали, но и не слыхали о них, хотя известие  о  нападении  на
Разлоги и об уничтожении Василевского гарнизона сюда  достигло.  Заперся
тогда рыцарь у себя на квартире,  в  цейхгаузе,  наедине  с  несбывшейся
надеждою своей, и горе, и беспокойство, и печали снова слетелись к нему.
Но он отгонял их, как раненый солдат отгоняет на опустевшем ратном  поле
воронов и галок, слетающихся отведать  теплой  крови  и  урвать  свежего
мяса. Он ободрял себя мыслью, что Заглоба, тороватый на выдумки, все  же
как-нибудь да выкрутится и, узнав про поражение  гетманов,  в  Чернигове
найдет убежище. Вспомнил он, кстати, и того  деда,  которого,  едучи  из
Разлогов, встретил и который, по собственным словам, будучи с  поводырем
ограблен  и  раздет  каким-то  дьяволом,  три  дня  голый   просидел   в
кагамлыцких  камышах,  боясь  наружу   нос   показать.   Внезапно   пану
Скшетускому пришло на ум, что Заглоба,  вероятно,  ограбил  деда,  чтобы
перерядиться. "Иначе оно и быть не могло!" - убеждал себя  наместник,  и
великое облегчение принесла ему эта мысль, ибо таковой  маскарад  весьма
бегству бы содействовал. Уповал он еще, что господь,  страж  невинности,
Елену не оставит, а желая от него еще большую милость для нее  снискать,
принял решение тоже от грехов очиститься. Поэтому покинул он цейхгауз  и
стал искать ксендза Муховецкого,  а  нашед  его  ободряющим  прихожанок,
попросил  исповеди.  Ксендз  пошел  с  ним  в   часовню,   где   немедля
расположился  в  исповедальне  и  ухо  преклонил.   Выслушав,   преподал
назидания, стал вразумлять, утверждать в вере,  утешать  и  порицать.  А
порицал он в том смысле, что негоже христианину усумниться в  могуществе
божием, а  гражданину  более  о  своем  собственном,  чем  об  отечества
несчастье, сокрушаться, ибо своекорыстие оно - проливать больше  слез  о
себе, чем о народе своем, а свою любовь оплакивать более,  чем  всеобщую
беду. Затем горести, упадок  и  позор  отчизны  в  столь  возвышенных  и
грустных выразил словах, что мигом раздул в сердце рыцаря любовь  к  ней
великую,  рядом  с  которой  собственные  беды  показались  тому   столь
незначительны, что он даже сосредоточиться на них уже  не  мог.  Очистил
ксендз его также от  ожесточения  и  ненависти,  какие  по  отношению  к
казакам в  нем  заметил.  "Тем,  кого,  яко  врагов  веры,  отечества  и
союзников поганства, побивать будешь, как обидчикам своим  да  простишь,
сердцем не ожесточишься и мстить им не станешь. Ежели преуспеешь в этом,
то - верю - утешит тебя господь, и любовь  твою  вернет,  и  успокоением
тебя наградит..."
   Затем он Скшетуского перекрестил, благословил и вышел, крестом в знак
покаяния до утра перед распятием лежать наказав.
   Часовня была пуста и темна, две свечи только и мерцали перед алтарем,
отбрасывая розовые и золотые отсветы на выполненный в алебастре,  полный
любви  и  страдания  Христов  лик;  наместник  лежал  неподвижно,  точно
мертвый, все явственней ощущая, как досада, отчаяние,  ненависть,  горе,
заботы, страдания освобождают его сердце, уходят из груди, ползут, точно
змеи, и пропадают где-то в темных углах. Он почувствовал, что  свободнее
дышит, что в него словно бы вливается новое здоровье,  новые  силы,  что
проясняется голова и  некое  блаженство  охватывает  все  его  существо;
словом, перед алтарем и перед Христом этим обрел он все, что только  мог
обрести человек того времени, человек, крепкий в вере, без следа и  тени
сомнения.
   Назавтра наместник словно бы  возродился.  Начались  труды,  суета  и
беготня, так как был это день отбытия из  Лубен.  Офицерам  надлежало  с
утра проинспектировать хоругви, проверить, в готовности ли кони и  люди,
затем вывести их на пригородные луга и  построить  в  походные  порядки.
Князь отстоял  святую  мессу  в  костеле  святого  Михаила,  после  чего
вернулся в замок и принял депутации от православного  духовенства  и  от
лубенских и хорольских горожан. В окружении первейшего рыцарства сел  он
на трон  в  расписанной  Хелмом  зале,  и  лубенский  бургомистр  Грубый
обратился к нему по-русински от  имени  всех  городов,  к  заднепровской
державе принадлежащих. Сперва бургомистр  молил  его  не  уезжать  и  не
оставлять подданных, аки овец без пастыря,  что  слыша  прочие  депутаты
складывали ладони и повторяли: "Не од'їжджай! Не  од'їжджай!"  Когда  же
князь ответил, что сие невозможно, они упали  к  его  ногам,  сожалея  о
добром господине или же только притворяясь,  что  сожалеют,  ибо  ходили
разговоры, что многие, несмотря на все княжеские  милости,  предпочитали
казаков и Хмельницкого. Однако те,  кто  посостоятельней,  простонародья
боялись, так как существовало опасение, что по выезде  князя  с  войском
чернь незамедлительно взбунтуется. Князь ответил, что он  старался  быть
им не господином, но отцом, и заклинал их выстоять в верности  королю  и
Речи Посполитой, общей всем матери, под крылом  которой  они  не  ведали
обид, жили в спокойствии и достатке, богатели, не  зная  никакого  ярма,
каковое бы иные  прочие  возложить  на  них  не  преминули.  В  подобных
выражениях попрощался он  и  с  православным  духовенством,  после  чего
наступило время отъезда. И тут по всему огромному замку  челядь  подняла
плач и вопли. Девицы из фрауциммера падали  в  обморок,  а  панну  Анусю
Борзобогатую едва удалось привести в чувство. Только княгиня садилась  в
карету с сухими глазами и гордо поднятой головой, ибо достойная  госпожа
не желала обнаруживать свои переживания на людях.  Толпы  народу  стояли
возле замка, в Лубнах  били  во  все  колокола,  попы  осеняли  крестным
знамением  отъезжающих,  вереница  повозок,  шарабанов  и   телег   едва
протискивалась сквозь замковые ворота.
   Но вот сел в седло и князь. Полковые знамена склонились перед ним, на
валах загрохотали пушки; рыдания, шум толпы и  восклицания  смешались  с
голосами колоколов, пальбой, звуками военных труб,  громыханием  литавр.
Тронулись.
   Вперед пошли две  турецкие  хоругви  под  командой  Розтворовского  и
Вершулла, затем артиллерия пана Вурцеля и пехота  оберштера  Махницкого,
за ними ехала княгиня с  фрауциммером  и  весь  двор,  затем  повозки  с
поклажей, затем валашская хоругвь пана Быховца и, наконец, основные силы
войска - главные полки тяжелой кавалерии, панцирные и гусарские хоругви,
а - в арьергарде - драгуны и казаки.
   За войском тянулась бесконечной и пестрой змеей  вереница  шляхетских
повозок, увозившая семьи тех, кто  после  отъезда  князя  оставаться  на
Заднепровье не захотел.
   В полках играли трубы, но сердца у всех  обливались  кровью.  Каждый,
глядя на эти стены, думал: "Милый дом, увижу ли тебя когда-нибудь  еще?"
Уехать легко - вернуться трудно. А ведь  каждый  оставлял  тут  какую-то
часть души и милые воспоминания. И все взоры в последний раз  обращались
к замку, к городу, к крышам домов, к башням костелов и маковкам церквей.
Каждый знал, что оставлял он тут, но не знал, что  ожидало  его  там,  в