Варшавы и выбьют у него из рук великую коронную булаву.

Глава XXV

   После десятидневного похода, каковому пан Маскевич стал  Ксенофонтом,
и трехдневной переправы через Десну войска подошли наконец к  Чернигову.
Первым вступил в город  с  валашскими  пан  Скшетуский,  которого  князь
специально отрядил, дабы тот скорее  мог  навести  справки  о  княжне  и
Заглобе. Но здесь, как и в Лубнах, ни в городе, ни в замке никто  о  них
ничего не слыхал. Оба канули, точно камень в воду, и  рыцарь  просто  не
знал, что думать. Где они могли схорониться?  Не  на  Москве  же,  не  в
Крыму, не на Сечи! Оставалось только предположить, что Елена с  Заглобой
переправились через Днепр. Но тогда они мгновенно оказались бы  в  самом
сердце бури, а там же резня, пожоги, пьяный сброд, запорожцы  и  татары,
от которых и переодетой Елене  не  уберечься,  ибо  басурманская  нелюдь
охотно забирала ясырями подростков  ввиду  большого  на  них  спроса  на
стамбульских  торгах.  Приходило  в  голову   Скшетускому   и   страшное
подозрение, что Заглоба, возможно не без умысла, увел ее в  те  стороны,
желая продать княжну Тугай-бею, который наградил бы его пощедрей Богуна,
и мысль  эта  повергла  наместника  прямо-таки  в  безумие,  однако  пан
Лонгинус Подбипятка, знавший Заглобу лучше, чем Скшетуский, горячо  стал
его разубеждать:
   - Братушка, сударь наместник, - говорил  он,  -  выбрось  ты  это  из
головушки. Ни в  жизнь  шляхтич  этот  такого  не  совершит!  Было  и  у
Курцевичей добра немало, которое Богун бы ему  охотно  отдал,  так  что,
захоти он погубить девицу,  и  жизнью  не  надо  было  бы  рисковать,  и
разбогател бы.
   - Правда твоя, - отвечал наместник. - Но почему  за  Днепр,  а  не  в
Лубны или в Чернигов ушел он с нею?
   - Уж ты успокойся, сердце мое. Я ж Заглобу знаю. Пил  он  со  мною  и
одалживался у меня. Деньги ни  свои,  ни  чужие  его  не  заботят.  Свои
заимеет - спустит, чужих - не отдаст. Но чтобы  на  такие  дела  он  был
способен, этого я и думать не могу.
   - Легкомысленный он человек, легкомысленный, - сказал Скшетуский.
   - Может, и легкомысленный, но и плут, который каждого  вокруг  пальца
обведет и сухим из воды выйдет.  А  раз  ксендз  наш  духом  пророческим
обещал, что  господь  тебе  ее  возвратит,  -  так  тому  и  быть,  ведь
справедливо,   чтобы   всякая   истинная   сердечная   склонность   была
вознаграждена, и ты этим упованием утешайся, как вот я тоже утешаюсь.
   Тут пан Лонгинус принялся тяжко вздыхать, а спустя минуту добавил:
   - Поспрашиваем же еще в замке, вдруг они тут проходили.
   И они снова стали спрашивать,  но  напрасно  -  никаких  следов  даже
временного пребывания беглецов не было.  В  замке  собралось  без  числа
шляхты с женами и детьми, запершейся тут от  казаков.  Князь  уговаривал
всех отправиться вместе с ним и остерегал, что следом  идут  казаки.  На
войско они не посмеют напасть, но было очень  похоже,  что,  едва  князь
уйдет, покусятся на замок  и  город.  Однако  шляхта  в  замке  была  на
удивление беспечна.
   - Мы тут в безопасности за лесами, - отвечали они князю. - Сюда к нам
никто не доберется.
   - Однако я эти леса прошел, - сказал князь.
   - Ваша княжеская милость прошли, но голытьба не  пройдет.  Хо-хо!  Не
такие это леса!
   И уйти не захотели, упорствуя в своей слепоте, за что  потом  жестоко
поплатились: едва князь отбыл, тотчас же подошли казаки. Замок  отчаянно
оборонялся целых три недели, после чего был захвачен, и все, кто  в  нем
находился,  были  вырезаны  до  последнего.  Казаки   учиняли   страшные
зверства, разрывая детей, сжигая на медленном огне женщин, и никто им за
это не отмстил.
   Князь тем временем, пришедши на Днепр к Любечу, дал войску  отдых,  а
сам с  княгинею,  двором  и  кладью  поехал  в  Брагин,  лежавший  среди
непроходимых лесов и болот. Через неделю переправилось и  войско.  Затем
двинулись к Бабице под Мозырь, и там в праздник Тела  Господня  наступил
час расставанья, так как княгиня с  двором  должна  была  отправиться  в
Туров к госпоже воеводихе виленской, тетке своей, а князь с войском -  в
огонь, на Украину.
   На прощальном обеде присутствовала княжеская чета, фрауциммер и самое
избранное  общество.  Увы,  меж  девиц  и  кавалеров  не  было   обычной
веселости, так как не одно солдатское сердце разрывалось при мысли,  что
вот-вот и придется оставить ту единственную, ради которой  стоило  жить,
сражаться и умирать; не одни ясные или темные  очи  девичьи  застилались
горькими слезами оттого, что милый уходит на войну, под пули и  мечи,  к
казакам и диким татарам... Уходит, и кто знает, вернется ли...
   Поэтому, едва князь сказал свое слово, прощаясь  с  женою  и  двором,
маленькие княжны в один голос жалобно запищали, точно котята, рыцари же,
как более твердые духом, повскакивали со  своих  мест  и,  сжав  рукояти
сабель, разом крикнули:
   - Победим и вернемся!
   - Помогай вам бог! - сказала княгиня.
   Ответом на это был крик, от которого задрожали стекла и стены:
   - Да  здравствует  княгиня-госпожа!  Да  здравствует  матерь  наша  и
благодетельница!
   - Да здравствует! Да здравствует!
   Солдаты очень ее любили за благорасположение к  рыцарскому  сословию,
за великодушие, щедрость и милостивость, за заботу об их семьях.  Больше
всего на свете любил ее и князь Иеремия, ибо эти две натуры были созданы
друг для друга, схожие как две капли воды и словно отлитые из  бронзы  и
золота.
   Все стали подходить к княгине, и каждый с чашей в руке  опускался  на
колени перед креслом  ее,  а  она,  сжимая  в  ладонях  голову  каждого,
говорила несколько добрых слов. Скшетускому княгиня сказала:
   - Не один тут, я чай, рыцарь ладанку или ленточку напутно получит,  а
поскольку нет с нами той, от которой тебе, сударь, получить подарок было
бы всего желаннее, посему прими его от меня, как от матери.
   Сказав это, сняла она золотой крестик, бирюзою  усаженный,  и  надела
его рыцарю на шею, а он ей руку почтительно поцеловал.
   Князю, как видно, было приятно княгинино расположение к  Скшетускому;
в последнее время он еще  больше  полюбил  наместника,  за  то  что  тот
достоинство его, будучи с посольством на Сечи, не уронил и  посланий  от
Хмельницкого брать не пожелал. Тем  временем  все  встали  из-за  стола.