- Тугай-бей,  друг  мой!  -  сказал  он  после  церемонии  положенных
салямов, - как ты меня у Желтых Вод  и  Корсуня  спасал,  так  и  теперь
спаси. Прибыл к нам посол от воеводы брацлавского с посланием, в котором
воевода обещает мне удовлетворение, а  Войску  Запорожскому  возвращение
давних привилегий, полагая, что я прекращу военные  действия,  и  я  это
вынужден сделать, если хочу доказать искренность и добрую волю. А  между
тем есть сведения о недруге моем, князе Вишневецком,  что  он  Погребище
вырезал, и никого не пожалел, и добрых молодцев  моих  приканчивает,  на
колы сажает, буравами глаза буравит. Не имея возможности пойти на  него,
пришел я к тебе просить, чтобы на означенного  моего  и  твоего  недруга
пошел бы ты с татарами, иначе он скоро к нам, обозы отбивать, пожалует.
   Мурза,  сидя  на  груде  ковров,  захваченных  им  под   Корсунем   и
награбленных  по  шляхетским  усадьбам,   какое-то   время   покачивался
взад-вперед, зажмурившись, словно бы для лучшего размышления, и  наконец
сказал:
   - Алла! Этого я сделать не могу.
   - Почему? - спросил Хмельницкий.
   - Потому что и так достаточно ради тебя беев и чаушей у Желтых Вод  и
под Корсунем потерял, зачем их еще терять? Ярема - воин  знатный!  Я  на
него пойду, ежели ты пойдешь, а сам - нет. Не такой  я  дурак,  чтобы  в
одной битве все, что уже получил, пропало, мне выгодней посылать чамбулы
за добычей и ясырями. Довольно я уже для вас, псов неверных,  сделал.  И
сам не пойду, и хану отсоветую. Я сказал.
   - Ты мне помогать поклялся!
   - Верно! Но клялся я рядом с тобой, а не за тебя воевать.  Ступай  же
вон!
   - Я тебе  ясырей  из  моего  народа  брать  позволил,  добычу  отдал,
гетманов отдал.
   - И правильно сделал, иначе я бы им отдал тебя.
   - Я к хану пойду.
   - Ступай вон, козел, сказано тебе.
   И острые зубы мурзы уже начали посверкивать. Хмельницкий  понял,  что
тут ничего не добьешься, что долее настаивать небезопасно, поэтому встал
и на самом деле отправился к хану.
   Но у хана получил он ответ такой же. У  татар  был  свой  интерес,  и
выгоды они искали  только  для  себя.  Вместо  того  чтобы  решиться  на
генеральное  сражение  с  полководцем,  считавшимся   непобедимым,   они
предпочитали ходить в набеги и обогащаться без кровопролития.
   Хмельницкий в бешенстве вернулся на свою квартиру и с горя  потянулся
было к штофу, но Выговский вырвал бутыль у него из рук.
   - Пить ты не будешь, ваша милость гетман,  -  сказал  он.  -  Приехал
посол, сперва надо посла принять.
   Хмельницкий пришел в страшную ярость.
   - Я и тебя, и посла твоего на кол посадить велю!
   - А я тебе горелки не дам. Не стыдно ли, когда счастье  столь  высоко
вознесло тебя, водкой, как простому  казаку,  наливаться?  Тьфу,  негоже
так, ваша милость гетман! О прибытии  посла  все  уже  знают.  Войско  и
полковники требуют раду созвать. Тебе не пить сейчас, а  ковать  железо,
пока оно горячее, надо, ибо сейчас ты можешь заключить мир  и  все,  что
пожелаешь, получить, потом будет поздно, и в том твоя и моя судьба. Тебе
бы следовало, не мешкая, послать посольство в Варшаву и короля о милости
просить...
   - Умная ты голова, - сказал Хмельницкий. - Вели  ударить  в  колокол,
собирать раду и скажи на майдане полковникам, что я сейчас буду.
   Выговский вышел, и спустя мгновение  послышался  созывавший  на  раду
колокол. На голос его тотчас стали  сходиться  казацкие  отряды.  И  вот
уселись  старшины  и  полковники:   страшный   Кривонос,   правая   рука
Хмельницкого; Кречовский, меч казацкий; старый и опытный  Филон  Дедяла,
полковник кропивницкий; Федор Лобода переяславский;  жестокий  Федоренко
кальницкий; дикий Пушкаренко полтавский, сплошь чабанами  командовавший;
Шумейко нежинский; пламенный Чарнота  гадячский;  Якубович  чигиринский;
затем Носач, Гладкий, Адамович, Глух, Полуян,  Панич,  но  не  все,  ибо
кое-кто был в деле, а кое-кто на том свете, причем не без  помощи  князя
Иеремии.
   Татары на сей раз на раду позваны не были. Товарищество собралось  на
майдане. Напиравшую чернь отгоняли палками и даже кистенями, при этом не
обошлось без смертоубийства.
   В конце концов появился Хмельницкий, весь в алом, в гетманской  шапке
и с булавою в руке. Рядом с ним шел  белый,  как  голубь,  благочестивый
ксендз Патроний Лашко, по другую сторону - Выговский с бумагами.
   Хмель, расположившись между полковников, восседал  какое-то  время  в
молчании, затем обнажил голову, давая этим знак, что  совет  начинается,
встал и так заговорил:
   - Судари полковники и благодетели  атаманы!  Ведомо  вам,  что  из-за
великих и невинно понесенных обид наших вынуждены  были  мы  взяться  за
оружие  и,  с  помощью  наисветлейшего  царя  крымского,  за   старинные
вольности и привилегии, отнятые у нас без согласия его милости короля, с
магнатов спросить, каковое предприятие господь благословил и, напустивши
на  коварных  угнетателей  наших  страх,  преступления  и  утеснения  их
покарал,  а  нам  небывалыми  воздал  викториями,  за  что   от   сердца
признательного следует нам  его  возблагодарить.  Когда  гордыня  таково
наказана,  надлежит  нам  подумать,  как  пролитие  крови   христианской
остановить, что и господь милосердный, и наша вера благочестивая от  нас
требуют, но саблю до тех пор из рук не выпускать, пока  по  произволению
наисветлейшего короля-государя наши старинные вольности и привилегии  не
будут возвращены. Вот и пишет мне пан  воевода  брацлавский,  что  такое
возможно, а я тож это возможным полагаю, ибо не мы, но магнаты Потоцкие,
Калиновские, Вишневецкие и Конецпольские из послушания его величеству  и
Речи Посполитой вышли, каковых мы же и покарали, а  посему  следует  нам
надлежащее удовлетворение и вознаграждение от его величества и сословий.
Так что прошу я вас, господа  благодетели  и  милостивцы  мои,  послание
воеводы  брацлавского,  шляхтича  веры  благочестивой,  мне  через  отца
Патрония Лашко посланное, прочитать и  мудро  рассудить,  дабы  пролитие
крови христианской было прекращено, нам произведено удовлетворение, а за
послушание и верность Речи Посполитой воздана награда.
   Хмельницкий не спрашивал, следует ли прекратить войну, но требовал от
нее отказаться, поэтому несогласные сразу же стали перешептываться,  что
спустя короткое время переросло в грозные крики, заводилой которых был в
основном Чарнота гадячский.
   Хмельницкий молчал, внимательно поглядывая, откуда исходят  протесты,