- Взят! - ответил пан Лев и тотчас потерял сознание, ибо,  посеченный
и  пулями  пораненный,  потерял  много  крови.  Другие,  однако,   стали
рассказывать, как все происходило. Немцев на  стенах  перебили  всех  до
единого, ибо они предпочли умереть, но не сдаваться; пан  Лев  прорвался
через лавину черни в выломанные ворота, но в  башне  тем  не  менее  еще
защищались несколько десятков шляхтичей - к ним-то и надо  было  спешить
на помощь.
   Поэтому рванули с места. И вот открылся на холме город  с  замком,  а
над ним тяжкою тучею дым начавшегося пожара. День клонился к вечеру.  На
небе горела огромная  оранжево-пурпурная  заря,  сперва  было  сочтенная
войском за сами пожары. В ее освещении были видны  запорожские  полки  и
скученные  толпища  черни,  изливавшиеся  из  ворот  навстречу   войскам
совершенно безбоязненно, ибо в городе никто не  знал  о  подходе  князя,
полагая, что это всего-навсего киевский воевода идет  с  подкреплениями.
Как видно, всех совершенно одурманила  водка,  а  может,  свежая  победа
вселила спесь безмерную, но мятежники  беспечно  спустились  с  холма  и
только в долине  стали  весьма  усердно  строиться  к  битве,  колотя  в
барабаны и литавры. Когда скакавшие увидели это, радостный клич вырвался
изо всех польских грудей, а пан воевода киевский получил возможность  во
второй  уже  раз  удивиться  четкости   действий   княжеских   хоругвей.
Остановившись при виде казаков, они тотчас же составили боевые  порядки:
тяжелая кавалерия посредине, легкая на флангах,  так  что  перестраивать
ничего не потребовалось и с места возможно стало идти в дело.
   - Пане Кшиштоф, что же это за народ! - воскликнул воевода. -  С  ходу
построились. Они и без полководца могут в бой идти.
   Однако князь, как осмотрительный военачальник, летал с булавою в руке
перед хоругвями от фланга к флангу, оглядывая полки  и  давая  последние
указания. Закат отражался в его серебряном доспехе, и всадник походил на
светлое пламя, метавшееся среди шеренг, ибо на  фоне  темных  броней  он
один только и светился необычайно.
   А строй был таков: посреди в  первой  линии  три  хоругви  -  первая,
которою сам воевода киевский командовал, вторая - молодого пана  Аксака,
третья - пана Кшиштофа Тышкевича, за ними, во второй линии, драгуны  под
командою Барановского и,  наконец,  могучие  гусары  князя,  а  при  них
командиром пан Скшетуский.
   Фланги заняли Вершулл, Кушель и Понятовский. Пушек не было,  так  как
Вурцель остался в Быстрике.
   Князь подскакал к воеводе и махнул булавой.
   - За свои обиды начинай, ваша милость, первый!
   Воевода, в свою очередь, махнул буздыганом -  всадники  склонились  в
седлах и двинулись. И по тому, как пошла  в  бой  хоругвь,  сразу  стало
ясно, что воевода хоть и тяжелый на подъем, и кунктатор, ибо годы  брали
свое, но солдат тем не  менее  опытный  и  мужественный.  Он  не  рванул
хоругвь  с  места  во  весь  опор,  но,  чтобы  сберечь  силы,  вел   ее
неторопливо, разгоняясь по мере приближения к противнику. При  этом  сам
он с буздыганом в руке мчался  в  первой  линии,  оруженосец,  скакавший
рядом, держал наготове  кончар  длинный  и  увесистый,  бывший,  однако,
воеводе как раз по руке. Чернь со своей стороны в пешем строю с косами и
цепами шла навстречу хоругви, чтобы сдержать  первый  удар  и  облегчить
запорожцам атаку. Когда между  сближающимися  противниками  осталось  не
более  нескольких  десятков  шагов,  махновичане   узнали   воеводу   по
исполинскому росту и огромной туше, а узнавши, кричать принялись:
   - Гей, ясновельможный воевода, жатва на носу, чего же ты людей в поле
не выгоняешь? Бьем челом, ясний пане! Уж мы тебе пузо проковыряем.
   И град пуль посыпался на хоругвь, но ущерба не нанес, ибо мчалась она
уже как вихрь. Оттого и столкновение было тяжким. Раздался стук цепов  и
звон кос, ударивших в панцири, крики и стоны. Копья проделали  проход  в
сбитом скопище, и разогнавшиеся кони ворвались туда  как  смерч,  топча,
давя, опрокидывая. И как  на  лугу,  когда  построятся  чередой  косари,
буйная трава расступается перед ними,  а  они  идут  вперед,  размахивая
косовищами, точно так же под ударами  мечей  широкая  лава  раздавалась,
редела, исчезала и, теснимая конскими грудями, не умея  выстоять,  стала
подаваться.  Наконец  кто-то  закричал:  "Люди,  спасайтеся!",   и   все
множество, бросая косы, цепы, вилы, самопалы, бросилось в дикой суматохе
на стоявшие позади полки запорожцев.  Запорожцы  же,  опасаясь,  как  бы
бегущие не смешали их рядов, выставили навстречу пики,  так  что  чернь,
завидя эту преграду, бросилась с отчаянным воем в обе  стороны,  но  тут
опять же  согнали  ее  обратно  Кушель  с  Понятовским,  в  этот  момент
двинувшиеся с княжеских флангов.
   Поэтому воевода, идучи по трупам, оказался лицом к лицу с запорожцами
и на них помчался. Они же,  намереваясь  ответить  на  натиск  натиском,
понеслись на него. И ударились друг о друга противники,  как  два  вала,
накатывающиеся навстречу друг другу, а  при  соударении  пенный  гребень
порождающие. Именно  так  вздыбились  перед  конями  кони,  всадники  же
уподобились валам, а сабли над валами  этими  вскипели  пеной.  И  понял
воевода, что он уже не с чернью дело имеет, но с ожесточенным  и  умелым
бойцом запорожским. Две линии, изгибаясь, напирали друг на друга,  не  в
силах согнуть одна другую. Трупы валились  бессчетно,  ибо  муж  шел  на
мужа, меч обрушивался на меч. Сам воевода, заткнув буздыган  за  пояс  и
взяв кончар от оруженосца, трудился в поте  лица,  сопя,  как  кузнечный
мех.  Рядом  с  ним  оба  пана  Сенюты,  господа  Кердеи,  Богуславские,
Еловицкие и Полубинские только успевали поворачиваться. На  казацкой  же
стороне  свирепствовал  более   других   Иван   Бурдабут,   подполковник
кальницкого полка. Казак исполинской силы и телосложения, он был страшен
тем более, что и конь его боролся наравне с хозяином. Так  что  не  один
польский воин осаживал скакуна и пятился, дабы с оным, сеющим  смерть  и
опустошение, кентавром не столкнуться. Подскакали к нему братья  Сенюты,
но Бурдабутов конь  схватил  младшего,  Андрея,  зубами  за  лицо  и  во
мгновение все лицо ему размозжил, что завидев  старший,  Рафал,  рубанул
зверя по надглазью, но не убил, а ранил, ибо сабля  угодила  в  латунную
бляху налобника. Бурдабут в одну секунду  вонзил  сопернику  клинок  под
подбородок и жизни пана Рафала лишил. Так погибли  оба  брата  Сенюты  и
остались лежать в золоченых панцирях во прахе под конскими  копытами,  а
Бурдабут молнией метнулся в следующие  ряды  и  сразу  же  достиг  князя
Полубинского, шестнадцатилетнего  отрока,  которому  отрубил  предплечье
вместе с рукою. Видя это, пан Урбанский захотел отомстить за сродника  и
выпалил из пистоли прямо Бурдабуту в  лицо,  но  промахнулся,  отстрелив
тому только ухо и кровью всего заливши. Страшен стал теперь Бурдабут  на
своем коне: оба черные, как ночь, оба залитые кровью, оба с дикими очами
и раздутыми ноздрями, сокрушительные, как буря.  Не  избежал  смерти  от