пан Скшетуский. - Значит, она благосклонно меня вспоминает?
   - Вспоминает ли она  твою  милость?  Да  сказано  тебе,  что  я  диву
давался, откуда в ней столько  воздуха  на  вздохи  берется.  Все  прямо
только и сочувствуют, а больше всего монашечки, потому что она их  своею
приятностью вовсе завоевала. Это же она меня уговорила пуститься в  оные
рискованные приключения, из-за которых я чуть было живота не лишился,  а
все  затем,  чтобы  до  вашей  милости  непременно  добрался  и   узнал,
живы-здоровы ли. Сколько раз она хотела людей послать, да  только  никто
не вызвался, пришлось вот мне в конце концов сжалиться и  самому  пойти.
Так что, ежели б не одежа эта, я бы как пить дать с  головою  расстался.
Но меня мужики за деда всюду принимают, потому как пою я очень приятно.
   У  пана  Скшетуского  от  радости  даже   язык   отнялся.   Множество
воспоминаний и мыслей теснилось в голове его. Елена возникла  перед  его
очами как живая, такая, какою видел он ее последний раз в Разлогах перед
своим отъездом на  Сечь:  краснеющая,  стройная,  прелестная,  с  очами,
черными, как бархат, полными несказанных искушений. Ему  казалось  даже,
что он ее и впрямь видит, чувствует тепло ее щечек, слышит нежный голос.
Вспомнил он прогулку в вишеннике, и вопросы, которые задавал кукушке,  и
смущение Елены, когда кукушка накуковала  им  двенадцать  мальчонков,  -
душа его просто рвалась наружу, а сердце таяло от  любви  и  радости,  в
сравнении с которыми все пережитое было каплею по сравнению  с  океаном.
Он просто не понимал, что с ним происходит. Ему хотелось то кричать,  то
снова, кинувшись на колени, благодарить  бога,  то  вспоминать,  то  без
конца спрашивать.
   И он принялся повторять:
   - Жива, здорова!
   - Жива, здорова! - отвечал эхом пан Заглоба.
   - И она вашу милость послала?
   - Она.
   - А письмо у тебя, ваша милость, есть?
   - Есть.
   - Давай!
   - Зашито оно, и сейчас ночь. Потерпи, сударь.
   - Да я не в силах. Сам, ваша милость, видишь.
   - Вижу.
   Ответы пана Заглобы делались все лаконичнее,  наконец,  клюнув  носом
раз и другой, он уснул. Скшетуский,  поняв,  что  делать  нечего,  снова
предался размышлениям. Прервал их конский топот быстро  приближавшегося,
немалого, как видно,  отряда.  Это  оказался  Понятовский  с  надворными
казаками, которого князь выслал навстречу,  опасаясь,  как  бы  чего  со
Скшетуским не стряслось.

Глава XXIX

   Нетрудно представить, как воспринял князь  сделанный  ему  спозаранку
паном Скшетуским отчет об отказе Осинского и Корицкого. Все складывалось
наихудшим образом, и надо было иметь столь незаурядный  характер,  каким
обладал оный железный князь, чтобы не сдаться, не  отчаяться  и  рук  не
опустить. Напрасно расходовал он огромные деньги на  содержание  войска,
вотще метался, как лев в тенетах, вотще, являя чудеса мужества,  отсекал
одну за другой головы вольнице - все напрасно! Близилась  минута,  когда
ему придется сознаться себе в  собственном  бессилье,  уйти  куда-нибудь
далеко, в спокойные земли, и стать  безучастным  свидетелем  всего,  что
творится на Украйне. Но что же до такой степени  лишило  его  сил?  Мечи
казацкие? Нет, нерадивость своих. Разве, двинувшись в мае из-за  Днепра,
ошибался он, полагая, что, когда, словно орел  с  высот,  грянет  он  на
бунт, когда среди всеобщего ужаса  и  смятения  первым  саблю  из  ножен
выхватит, вся Речь Посполитая придет ему на помощь и мощь свою, меч свой
карающий вверит ему? А как получилось на  самом  деле?  Король  умер,  и
после  его  кончины  региментарство  отдано  в  другие  руки   -   князя
демонстративно обошли. Это была первая уступка  Хмельницкому.  И  не  по
причине оскорбленного достоинства болела  душа  князя,  но  потому,  что
растоптанная Речь Посполитая до того уже дошла,  что  не  желает  стоять
насмерть, что отступает перед одним-единственным казаком и  дерзкую  его
десницу переговорами остановить надеется. Со дня победы под Махновкой  в
княжеский  стан  поступали  известия  одно  неприятнее  другого:  сперва
сообщение о переговорах, воеводою Киселем присланное, затем  весть,  что
волынское Полесье охвачено разгулом  бунта,  и,  наконец,  теперь  отказ
полковников, ясно показывающий, сколь недружелюбно главный региментарий,
князь  Доминик  Заславский-Острогский,  к  Вишневецкому  настроен.  Пока
отсутствовал Скшетуский, прибыл в лагерь пан Корш Зенкович с донесением,
что все Овручское охвачено огнем мятежа. Тихий тамошний народ  бунтовать
не собирался, но пришли казаки под командою Кречовского и  Полумесяца  и
силком стали заставлять мужиков вступать в мятежное войско.  Разумеется,
усадьбы и местечки были  преданы  огню,  шляхта,  не  успевшая  убежать,
вырезана, а среди прочих - престарелый пан Елец,  давний  слуга  и  друг
семьи Вишневецких. Князь тут же решил, что, соединившись  с  Осинским  и
Корицким, он разобьет Кривоноса, а потом двинется  на  север  к  Овручу,
дабы, договорившись с гетманом литовским,  зажать  мятежников  меж  двух
огней. Но  теперь  все  эти  планы  из-за  указаний,  полученных  обоими
полковниками от князя Доминика, рушились. Иеремия  после  всех  походов,
сражений и трудов ратных не был достаточно  силен,  чтобы  схватиться  с
Кривоносом, к тому же и  намерения  киевского  воеводы  были  совершенно
неясны. Кстати, пан Януш и в самом деле душою и  сердцем  принадлежал  к
мирной партии. Авторитету и могуществу Иеремии он уступил и вынужден был
идти с князем, но чем более  видел  оный  авторитет  поколебленным,  тем
более  был  склонен  противиться  воинственным  намерениям  князя,   что
вскорости и обнаружилось.
   Итак, пан Скшетуский докладывал, а князь слушал его в  молчании.  Все
офицеры при этом отчете присутствовали, все лица при известии об  отказе
полковников поугрюмели, а взоры  обратились  к  князю,  который  спросил
Скшетуского:
   - Значит, князь Доминик им не велел?
   - Именно так. Мне показали письменный запрет.
   Иеремия упер локти в стол и спрятал лицо в ладони.  Спустя  мгновение
он сказал:
   - Воистину это просто в голове  не  укладывается!  Ужель  одному  мне
надлежит потрудиться, а вместо помощи еще и  наталкиваться  на  препоны?
Ужели не мог бы я - гей! - к самому к Сандомиру в свои поместья пойти  и
там спокойно отсидеться?.. А отчего  же  я  этого  не  сделал,  если  не